Вместо пренебрежительного отношения
они заслуживают нашей поддержки
Эра, наступившая после окончания “холодной войны”, породила новое явление мировой истории — обилие бедных демократических стран. На сегодняшний день насчитывается около 70 государств, обладающих базовыми атрибутами демократического правления, среднедушевой ВВП которых не превышает 10 000 долларов. Запад отнесся к этим режимам в основном пренебрежительно и снисходительно. Читая о них, мы узнаем об их экономических проблемах, ущербности их демократии, смутных перспективах. Однако их существование можно также рассматривать как знак надежды, как замечательные примеры побед или дань уважения всемирным идеалам свободы и самоуправления.
До 1989 года демократия была редким явлением в “менее развитых странах”. Стабильная демократия казалась той роскошью, которую могли себе позволить только богатые нации, этакой сахарной глазурью, венчающей торт, тесто которого — пятизначная сумма валового внутреннего продукта. Надо отметить, эта зависимость не всегда строго соблюдалась. Некоторые бедные страны — Индия, островные государства англоязычной части Карибского архипелага, Венесуэла — были демократиями на протяжении десятилетий. Почти все государства Центральной и Южной Америки между периодами военной диктатуры переживали демократические интерлюдии. На протяжении 1980-х годов несколько бедных стран провели выборы, которые стали серьезным прорывом и ознаменовали наступление стабильных демократий — в частности, в Сальвадоре в 1982 году. Однако начинающие демократические режимы, в один момент возникшие в странах “третьего мира”, были в высшей степени подвержены взаимоисключающему влиянию двух полюсов “холодной войны”. За несколько лет большинство из них трансформировались в левацкие государства или правые диктатуры, часто раздираемые партизанскими восстаниями.
Теперь все переменилось. Хотя окончание “холодной войны” само по себе не означало утверждения демократии в бедных странах, оно значительно улучшило предпосылки для демократической стабилизации. Перестав быть заложниками в глобальной борьбе, бедные страны были предоставлены самим себе — и многие преуспели в установлении хрупких, нестабильных, но все же реальных демократий в Центральной и Южной Америке, Юго-Восточной Азии и Африке, так же как и в странах бывшего советского блока.
Эти бедные демократические страны сталкиваются с реальными экономическими вызовами, и, по западным меркам, их гражданская культура недоразвита. Но все же, несмотря на все их очевидные недостатки, они обеспечивают базовые права человека и политические свободы. Люди в этих странах пользуются свободой слова, правом обращаться к правительству, свободой собраний и передвижения по миру. Оппозиция может организовывать свои блоки и участвовать в политике, критиковать правительство, распространять агитационные материалы, а также конкурировать в борьбе за посты в местном и государственном управлении в свободных и более или менее справедливых выборах, результаты которых, в конечном счете, отражают волю большинства. Наконец, в бедных демократических странах издаются газеты, свободные от цензуры правительства. Эти характеристики отличают такие государства от недемократических (таких, как Бирма, Китай, Северная Корея, Саудовская Аравия, Туркменистан, Вьетнам). А также от псевдодемократических режимов, имеющих внешние атрибуты демократии, но все же не соответствующих ни одному из обозначенных выше критериев (как, например, Азербайджан, Египет, Казахстан или Малайзия).
По экономическим показателям категория “бедных демократий” охватывает многие страны: Нигерию, Бангладеш и Индию (с подушевым ВВП до $440 — по данным Всемирного банка на 1999г.); группу стран со среднедушевым ВВП от $2 до 3 тыс. (Перу, Россия, Ямайка и Панама); группу с ВВП от $4 до 5 тыс. (Польша, Чили, Венгрия и Чешская Республика) и, наконец, страны с ВВП от 7 до 10 тыс. долларов (Аргентина — $7555, Южная Корея — $8500, Барбадос — $8600, Мальта — $9200 и Словения — $10 000). Для сравнения: “богатые демократии” обладают среднедушевым ВВП свыше $20 тыс. — Канада, Италия и Франция — от 20 до 24 тыс., США — 32 тыс., Швейцария и Люксембург — 38 и 43 тыс. соответственно. Промежуточная категория стран — демократии со среднедушевым ВВП от $10 до 20 тыс. — включает Португалию, Испанию, Грецию и Израиль. Даже если не учитывать малые государства и протектораты, “бедные демократии” теперь более многочисленны, чем государства любого иного типа.
История почти всего 20-го века прошла под знаком глобальной борьбы между демократией и тоталитаризмом, в которой участвовали некоторые из крупнейших индустриально развитых и военных держав мира — Соединенные Штаты, Германия, Япония, Россия и Китай. История 21-го столетия, напротив, могла бы пройти под знаком эволюции “бедных демократий”.
“Бедные демократии” и их богатые родственники пришли к демократическим институтам разными путями. Начиная со средних веков, путь западноевропейцев к демократии был отмечен постепенными приобретениями прав и свобод: дворяне получали независимость от короля, а города, церковь, университеты и муниципалитеты становились все более свободными от власти местных лордов. На протяжении столетий в феодально-вассальных отношениях складывалась система взаимных прав и обязательств. Постепенно соглашения на основе обычного права (customary) получали силу закона: стали нормой святость договоров, заключаемых по добровольному согласию, беспристрастность судов, независимая политика муниципалитетов, гильдий и профессиональных ассоциаций. Местное самоуправление предшествовало установлению демократического государственного правления на несколько столетий.
Опыт “бедных демократий” был во многом противоположным. Здесь институты, этические нормы и практики нового времени не смогли получить развитие при старом режиме. И если дефицит демократической культуры — характерная черта большинства “бедных демократий”, то бывшие коммунистические страны сталкиваются с особыми препятствиями. За редким исключением (Эстония и Чешская Республика), большинство стран Центральной Европы либо никогда не обладали “программным обеспечением” (software) либеральной капиталистической демократии, или же таковое было разрушено на протяжении десятилетий коммунизма. Не раз говорилось, что посткоммунистические общества начинали как “демократии без демократов”, поскольку тоталитарное государство систематически разрушало, коррумпировало и подрывало даже неполитические добровольные ассоциации, то есть те самые группы, которые продвигали и способствовали усвоению принципов самоограничения и следования праву: церковному, добрососедскому, профессиональному, а в период расцвета сталинизма — даже семейному.
В большинстве случаев протест против тоталитарного или авторитарного правления, породивший “бедные демократии”, носил скорее национальный, нежели местный характер. Сформировался мощный национальный консенсус в пользу личных и политических свобод. Это привело к восприятию принципов демократического правления и быстрому принятию институтов, через которые они могли быть реализованы. Выросшая отнюдь не из местного самоуправления демократизация в этих странах стала своего рода экспериментом с заимствованием политических структур общества, повседневные социальные нормы и ценности которых были в целом без изменений унаследованы от антидемократических режимов.
Еще одно ключевое отличие между “бедными демократиями” и их более богатыми и зрелыми родственниками состоит в отношениях между собственностью и политической властью. В Западной Европе средневековое единство экономической и политической власти на протяжении столетий подвергалось эрозии, пока экономическая и политическая сфера по большей части (хотя никогда полностью) не обособились друг от друга. В большинстве “бедных демократий” этот ключевой водораздел только начинает робко оформляться. Политическая власть переводится в собственность или экономический контроль (и наоборот) на благо старейшины, вождя племени, мэра, губернатора, председателя колхоза или директора завода. Продолжительный опыт самоуправления на уровне города, конгрегации, гильдии, местных благотворительных учреждений вместе с разделением экономической и политической сфер способствует возведению самой большой преграды, которую может создать культура против беззакония и взяточничества. Тогда человек начинает колебаться, стоит ли воровать из кассы, за наполнение которой еще недавно он голосовал, или нарушать законы, которым он добровольно согласился подчиняться. Непосредственным и самым заметным результатом кратчайшего пути, пройденного “бедными демократиями” к современным политическим структурам, стала коррупция, которая в различной степени — бич для всех них.
Разумеется, даже в странах Запада эти труднопреодолимые заслоны не были гарантией против обмана и коррупции эпохи раннего капитализма.
“Все общество захлестнули нетерпеливое стремление к обогащению, презрение к медленным, но верным способам получения прибыли — по заслугам вознаграждающих за усилия, терпение и бережливость… [Эти страсти] захватили даже важных сенаторов Сити… депутатов, членов городского правления. Было легко и… выгодно выложить перед людьми проспект нового акционерного фонда, пообещав невежественным гражданам, что дивиденды составят не менее 20 процентов годовых. Каждый день раздувался новый пузырь, он рос, переливался всеми красками, потом он лопался, и о нем забывали”.
Эти слова могли быть написаны и о некоторых “бедных демократиях”. Но это был фрагмент из описания Лондона конца 17-го века после “славной революции”, принадлежащий перу историка Маколея. Даже в современных богатых демократических странах остаются всем известные очаги коррупции — Нью-Йорк и Чикаго на протяжении большей части прошлого века, Марсель или Палермо в наши дни.
Но в “бедных демократиях” коррупция приобретает всепроницающий и систематический характер. Это главная внутриполитическая проблема в Перу и Мексике, Колумбии и Венесуэле, Бразилии и Чешской Республике, Болгарии и Румынии, всех странах бывшего Советского Союза, на Филиппинах, в Турции, Индии, Южной Корее, Нигерии и Южной Африке.
Большинство этих стран были коррумпированы столетиями, прежде чем стать демократическими (или капиталистическими). Более того, здесь имеет значение и вопрос восприятия: правительственные бюрократы в условиях диктатуры и партийные элиты в условиях коммунизма воровали и использовали награбленное, незаметно, разумеется, не вызывая огласки в средствах массовой информации, в то время как новый сменивший их класс гораздо менее осторожен и беспощадно преследуется СМИ. Быть может, с этим связан энтузиазм, который вызвал у американского бизнесмена недемократический Китай, где коррупция имеет централизованный и строго иерархически упорядоченный характер, рабочие послушны, секреты охраняются полицией, а власть оставляет страх в сердцах подчиненных. Такая ситуация гарантирует эффективность взятки в отличие, допустим, от России — страны “бедной демократии”, где страх перед властью в основном уже давно забыт, СМИ дерзки и жадны до скандалов, прерогативы безнадежно перепутаны, а секреты живут не больше двух дней.
В странах, где демократия пришла неожиданно, государственное богатство, прежде захваченное диктатором или партией и охраняемое с оружием силами армии и тайной полиции, было передано под охрану гораздо менее сплоченной группы демократических политиков первого поколения. Упразднение государственной собственности или контроля над экономикой почти в одночасье превратило имущество государства в добычу жадных хищников — когда, например, доступ к китобойному промыслу через инструменты квот, лицензий и аукционов по предварительной договоренности контролировали бюрократы. В условиях институционального вакуума в ходе приватизации — будь то в Мексике, Бразилии, Чешской Республике или России — происходило сближение двух фигур: уполномоченного (часто только что легализовавшего свой бизнес) и очень жадного предпринимателя, с одной стороны, и бедного бюрократа — с другой, результаты которого было легко предсказать.
Другим определяющим атрибутом “бедных демократий” служит их исторически беспрецедентное сочетание выборов на основе всеобщего голосования с ранним, грубым и жестоким капитализмом, который Маркс назвал “капитализмом первоначального накопления”.
На Западе капитализм, по крайней мере на столетие, опередил всеобщее избирательное право. В большинстве “бедных демократий”, прежде всего посткоммунистического спектра, приоритетной задачей общества было установление демократии, в то время как капитализм считался второй, отдаленной целью повестки дня. (В некоторых странах мы наблюдали невиданную прежде картину современной демократии, по существу, без капитализма — например, в Украине между 1991 и 1995 гг.) Это породило новый социоэкономический организм: капитализм, ключевые элементы которого требуют одобрения со стороны избирателей. Это такие базовые элементы, как частная собственность на крупные промышленные предприятия, право продавать и покупать землю, нанимать и увольнять рабочих, рыночные тарифы на квартплату и коммунальные услуги.
В тех случаях, когда основы современного капитализма в странах, управляемых властью большинства, закладывались впервые, это имело более глубокие последствия для капитализма и демократии. Опыт “бедных демократий” служит напоминанием о фундаментальной неоднородности капитализма и демократии. Капитализм легализует неравенство, а демократия — справедливость. Смешавшиеся на Западе под воздействием времени и обычая в странах “бедной демократии” капитализм и демократия сосуществуют в весьма напряженных условиях хрупкого равновесия. Один из результатов — уникальная возможность в начале 21-го века вернуться в грубую и бесцеремонную реальность раннего капитализма, “кровавая история экономического индивидуализма и ничем не сдерживаемая капиталистическая конкуренция” которого, по словам Исайи Берлина, выветрилась из памяти Запада.
Среди прочего, эта история помнит и о жестокости, с которой богатые демократии избавлялись от избыточных классов, когда промышленная революция упразднила классы ведущего натуральное хозяйство фермера и внецехового ремесленника. Первопроходец крупного промышленного капитализма, старая добрая Англия, где 8 из каждых 10 фермеров были выселены со своей земли за 30 лет между 1780 и 1810 годами, идя по пути индустриализации, катком прошлась по телам фермеров и городской бедноты. Беднота нищала, подвергалась арестам за бродяжничество, ее клеймили, вешали или ссылали в колонии. Автор классического исследования о различных путях современной демократии Баррингтон Мур написал: “Англия закрыла крестьянский вопрос как проблему английской политики в рамках промышленной революции. Отмечавшаяся всеми жестокость огораживаний поражает нас тем, насколько ограничены возможности мирного перехода к демократии, и напоминает нам о том, сколь острые и интенсивные конфликты предшествовали ее установлению”.
“Бедным демократиям” пришлось начать свой прорыв к современности и глобальному капитализму, имея отсталую, автаркическую и часто милитаризованную экономику с государственной собственностью. Их излишки рабочей силы были сконцентрированы в гражданских службах и устаревших отраслях — доках, сталелитейных заводах, шахтах или в “оборонке”. В 1980-х годах примерно 30% советской экономики признавались утратившими ценность или, если воспользоваться модным понятием, являлись “виртуальными” в том смысле, что окончательный продукт стоил меньше, чем сырье и рабочая сила, затраченные на его производство. В исследовании, проведенном в 2000 году “МакКинси Глобал Институт” (пока лучшем на данный момент современном исследовании российской экономики), эта оценка была подтверждена. Там указывалось, что 30% российских предприятий, используя 50% рабочей силы всей промышленности, “бесперспективно модернизировать, поскольку они либо слишком незначительны по своему масштабу, либо используют устаревшие технологии”.
Считается, что Россия с ее чрезмерной изолированностью и милитаризованностью экономики является почти исключением, но почти во всех странах “бедной демократии”, где проводились рыночные реформы, первоначально наблюдалось резкое падение ВВП. В результате — лишняя рабочая сила в учреждениях и в промышленности, будь то гражданские служащие в Бразилии, румынские горняки или рабочие на доках Гданьска, что приводило к возникновению крупных политических проблем. В отличие от Запада времен преддемократического капитализма, эти “бедные демократии” не пошли по пути жестокого “устранения” этих миллионов людей из политической жизни, но вместо этого дали им право формировать институции и практику нарождающегося капитализма, наделив их правом голоса.
Ныне динамика “капитализма большинства” хорошо известна. Парламенты, в которых доминируют левые популисты, принимают бюджеты, расширяя “социальные расходы” и субсидии убыточным государственным или частным предприятиям, на которых заняты политически чувствительные группы электората, такие, как фермеры и угольщики. В отсутствие налоговых поступлений, даже отдаленно соответствующих огромным расходам, растет бюджетный дефицит (Польша, страна–лидер посткоммунистических реформ, имеет дефицит бюджета 8% ВВП), происходит ослабление национальной валюты, растут процентные ставки, и правительство впадает в тяжкую долговую зависимость от международных финансовых организаций.
В случае худшего сценария порочный круг замыкается: правительства пытаются свести концы с концами, сокращая свои бюджеты, продавая госдолги под астрономические нормы прибыли и повышая уже достигшие нереальной высоты налоги. Следом идет занижение цен на акции, подавление прямых инвестиций в экономику, бегство капиталов, все больший перенос экономической активности в “серый или черный рынок” и дальнейшее размывание налоговой базы. Перед правительством встает выбор Гобсона: обуздывать инфляцию, печатая деньги, или сокращать уже и без того ничтожные социальные пособия и сворачивать государственные службы с сопутствующим этому риском проиграть выборы левым (в условиях постсоветского режима — бывшим коммунистам, реформат- или неокоммунистам).
Государство — главное действующее лицо в “бедных демократиях”, стремящееся примирить демократию и капитализм. Это сложнейшая проблема. Истощенное государство обременено всегда двумя задачами одновременно: способствовать построению современного капитализма, открытого глобальной экономике, и справиться с тяжелыми политическими проблемами, которыми чревата данная стратегия в условиях демократии. Так, в 1999 году Бразилия попыталась сократить бюджетный дефицит (большая часть которого возникла из-за зарплат, пособий и пенсий разбухшего социального сектора) посредством введения налога на пенсии и установления болезненной системы всеобщих сокращений расходов на содержание государственного сектора. Столкнувшись с той же проблемой весной 2000 года, Аргентина сократила зарплаты работникам государственного сектора от 10 до 15 процентов.
К великому раздражению западных журналистов и экспертов, “капитализм большинства”, сложившийся в “бедных демократиях”, оказался делом весьма ненадежным, сопряженным с медленными и зигзагообразными рыночными реформами, незавершенной приватизацией, далеко не полным восприятием идеологии глобализма и, в лучшем случае, крайне трудным процессом снижения бюджетного дефицита, возникшего из-за больших социальных расходов и субсидирования убыточных отраслей.
Учитывая эти тяжелые препятствия, было бы легко заключить, что “бедные демократии”, сколь многочисленными они ни были бы, обречены уйти в историю как подававший большие надежды, но недолговечный феномен периода после окончания “холодной войны”. Как явление слишком экзотичное, чтобы быть стабильным, испытывающее недостаток “программного обеспечения” демократии, разъедаемое коррупцией и раздираемое противоречиями между демократией и капитализмом.
Однако реальность свидетельствует об обратном. Демократия захватила эти страны удивительно быстро. Это стало очевидно в ходе кризиса “формирующихся рынков” 1997–1998 годов. “Бедные демократии”, такие, как Россия, Бразилия, Южная Корея, выжили достаточно быстро, в недемократической Индонезии происходили распад государственной власти, восстания и антикитайские погромы, а в псевдодемократической Малайзии ради спасения режима с целью найти виновных были устроены инсценированные судебные процессы. Даже в тех случаях, где режим “бедной демократии” подвергался систематическим ревизии и искажению, их демократические элементы было не так-то просто искоренить. Это касается стран, политические системы которых сочетают антидемократические и демократические процедуры и институты, когда ни власть, ни оппозиция не может добиться решающей победы, — например, Беларусь, Зимбабве, Гаити и Пакистан. К этой группе стран также относятся государства с “мягким” однопартийным режимом или военные диктатуры, такие, как Мексика до победы Винсента Фокса в 2000 году или современная Турция, где существование оппозиции разрешено, но ей не дают возможности завоевать большинство в парламенте страны или в течение долгого времени занимать высшие посты в исполнительной власти.
В 2000 году три государства такого типа выдержали последнее испытание — испытание демократической передачей власти. В Мексике, Гане и Югославии оппозиции удалось сместить правительство мажоритарным голосованием, что привело в этих странах к окончанию правления одной партии или избранного автократа, длившегося 71, 13 и 19 лет соответственно.
Случай Зимбабве все же более впечатляет. Оглушительная агитпропагандистская кампания и открытое притеснение оппозиции со стороны правительства захлебнулось перед лицом решительного и временами героического сопротивления избирателей. Во-первых, на референдуме в феврале 2000 года зимбабвийцы отвергли проект конституции, в котором предлагалось узаконить пожизненный срок президентства Роберта Мугабе и легитимировать захват земли, принадлежащей белым фермерам. Затем на парламентских выборах в июне 2000 года. Движение демократических реформ одержало потрясающую победу, а четыре месяца спустя была предпринята попытка импичмента Мугабе, который правил страной с момента завоевания ею независимости в 1980 году.
Беларусь — еще один пример безвыходного противостояния демократии и авторитаризма. Несмотря на то, что последние парламентские выборы были бойкотированы оппозицией, сохраняется большая вероятность того, что на следующих президентских выборах оппозиция президенту Александру Лукашенко объединится под властью единого кандидата. “Сегодня Милошевич, завтра Лука” — гласил постер, который нес один из участников демонстрации протеста в Минске в октябре 2000 года.
Такие страны, как Югославия, Гана и Зимбабве, подтвердили справедливость классического минималистского определения демократии, данного Джозефом Шумпетером: “свободное соперничество за свободного избирателя”. В своей книге “Капиталистическая революция” Питер Бергер развил эту мысль: в демократиях “органы власти назначаются решением большинства голосов в ходе регулярных и свободных выборов, при которых существует “настоящее соревнование” за голоса избирателей; тем, кто участвует в таком соревновании, гарантированы свобода слова и свобода объединений”. Конечным результатом является “наделенное законным правом ограничение власти правительства”.
Право свободно голосовать за кандидатов от оппозиции оказалось не только необходимым, но и зачастую достаточным условием для начальной победы демократии. Более или менее справедливые выборы, пресса, свободная от цензуры правительства, альтернативное голосование и в основном честный подсчет результатов могут стать ключом к осуществлению народного суверенитета, даже в отсутствие (или в условиях явных искажений) таких компонентов зрелой либеральной демократии, как независимый и беспристрастный суд, разделение властей и система сдержек и противовесов.
Среди наиболее ярких подтверждений этой теории — победа “Солидарности” в Польше в 1989 году на парламентских выборах и свержение сандинистского правительства Объединенной национальной оппозицией в Никарагуа в 1990 году. Даже в том случае, когда состязательные выборы и честный подсчет голосов становятся лишь двумя отдушинами режима диктатуры, они могут вызвать потрясающие перемены. Так было на выборах в советских республиках в 1988–1991 годах, на которых с большим перевесом голосов победили кандидаты от антикоммунистических и национальных партий, или в случае избрания Бориса Ельцина депутатом на Съезд народных депутатов в марте 1989 года москвичами, отдавшими 92% голосов, после того как Ельцина исключил из членов Политбюро Горбачев. Различные варианты этого сценария проигрывались в феврале 2000 года на выборах в парламент Ирана, когда реформисты и умеренные завоевали поддержку в ряде округов и уверенно победили в Тегеране, а потом на июньских 2001 года президентских выборах, на которых, по утверждению многих, реформистский президент Мохаммад Хатами был переизбран 76% голосов избирателей страны. Похожая ситуация сложилась в Береге Слоновой Кости, где кандидаты от оппозиции победили в большинстве городов на муниципальных выборах на пост мэра после почти 40-летней монополии правящей партии. С другой стороны, выборы 2001 года в Уганде и Бенине показали, что нечестный подсчет голосов может положить конец двум самым ярким примерам успешной демократии.
Какие политические выводы следуют из вышесказанного? Во-первых, никогда не стоит переоценивать силу демократического импульса в “бедных демократических” странах. Привлекательность свободы вновь и вновь доказывала, что она достаточно сильна, чтобы преодолевать большие препятствия. Элиты, уверяющие, что знают, как себя чувствуют массы, каждый раз предсказывали, что граждане бедных стран будут испытывать разочарование в демократии и в итоге будут склонны от нее отказаться. Но в то же время, за прошедшее десятилетие, за немногими исключениями (нескольких стран Африки, где демократия была грубо и цинично свернута военными вождями, раздувающими племенную вражду, и, быть может, Венесуэлы), страны “бедной демократии” сумели противостоять скатыванию назад к авторитаризму.
Во-вторых, после почти столетия современной демократии многие западные эксперты и журналисты забыли, что демократия не требует постановки вопроса — все или ничего, но что это система, ради достижения которой политическая культура развивается порывисто и скачкообразно, в условиях противодействующих импульсов, казалось бы, несущественными, но в своей совокупности значительными шагами. Опыт каждый раз показывал, что прогресс может противостоять большим проблемам. В свете этого становится ясно, насколько неверно понятие “нелиберальная демократия”, ставшее популярным благодаря Фариду Закарии. Более корректным было бы определение “демократии долиберального периода”.
В-третьих, мы можем пересмотреть критерии, которыми измеряется прогресс “бедных демократий”. Марксистское толкование истории стало настолько распространенным, что экономический рост часто считается единственным мерилом прогресса. За редким исключением, в западных СМИ преобладают характеристики “бедных демократий”, в которых мерилом успеха становится валовый внутренний продукт.
Как и всегда, простые люди проявляют большую мудрость в вопросах свободы и большую терпимость, чем интеллектуалы. “Бедные демократии” продемонстрировали удивительную устойчивость в суровых условиях примитивного капитализма. Избиратели в “бедных демократиях”, в отличие от немногих журналистов или экспертов, поняли суть изречения Исайи Берлина: “Свобода — это свобода, а не равенство, или справедливость, или культура, или человеческое счастье, или спокойная совесть”. Демократия сама по себе, умозрительно отделимая от экономических проблем, всецело поддерживается большинством электората в этих странах.
Коррупция является тяжелой проблемой, и политические культуры, сформированные на протяжении столетий и серьезно искаженные за последние десятилетия исключительно жестокими и нерациональными политическими и экономическими системами, за один день не изменить. Правильным ответом на недостатки “бедных демократий” был бы не отказ от их демократических перспектив или от указывания на их недостатки. Скорее, нужно поддерживать их развитие по демократическому пути, причем не сводя степень их сложности к какой-нибудь одной проблеме и измеряя их прогресс одним-единственным критерием. Кроме того, аналитикам следует научиться распознавать градации коррупции — различать уровни, потенциально фатальные для демократии и либерального капитализма (Нигерия или Сицилия) и пагубные, но не летальные формы (Индия, Мексика или Турция).
Наконец, оценивая жизнеспособность и перспективы той или иной “бедной демократии”, мы скорее склонны фокусироваться на государстве, что вполне объяснимо, чем на других менее заметных, но не менее решающих частях общей картины: на гражданском обществе и тех аспектах экономического и социального развития, которые находятся вне сферы влияния государства. Пример одной “богатой демократии” — Италии — указывает на пределы этого подхода. Сильвио Берлускони, лидер парламентской коалиции (победившей на выборах 13 мая 2001 г.), недавно описал контраст между “государственной” Италией, которую он назвал “плохой” и “постыдной”, именуя ее правовую систему “насмешкой”, ее вооруженные силы “только получающими довольство”, ее полицию “достойной сожаления”, — и “частной” Италией, которую он назвал “очень хорошей”, “вызывающей восхищение во всем мире” и которая за последние полвека смогла выстроить самую энергичную, наименее подверженную спадам экономику Европы. Быть может, некоторые “бедные демократии” последуют по пути Италии к современной модели, выдерживая испытания неэффективного государства — коррумпированного, вмешивающегося в дела граждан, вызывающего всеобщее презрение, обманываемого налогоплательщиками, но в условиях сильной частной экономики. Именно с успехами стран “бедной демократии” в ближайшие годы связаны наши надежды на сокращение бедности и насилия в мире. Если Запад серьезно намерен помочь им, западные лидеры, общественное мнение и международные финансовые организации должны приготовиться к тому, чтобы пройти долгий и тяжелый путь. Быть может, это поможет вспомнить им о том, что, в отличие от Запада на сопоставимой стадии экономического развития, эти страны проходят период раннего капитализма, который укрепляется и становится гораздо более справедливым благодаря демократии. Воодушевляемые примером более старых и богатых демократических стран, “бедные демократии” заслуживают помощи и поощрения, а не пренебрежительного отношения и презрения.
Перевод с английского Константина Челлини
В России нужно срочно создавать недемократический контур власти
Когда я говорю, что России нужна монархия, мои утверждения обычно встречают насмешками. Даже профессионалы сомневаются: «Что за монархия? Монархия в современном мире ничего не решает - так, декорация. Это ты что-то неладное придумал».
Попробую пояснить по-другому. В Испании есть такое понятие - «внутреннее государство». Оно означает совокупность сил, работающих на сохранение Испании в качестве сильной, дееспособной страны. Частью «внутреннего государства» является король Хуан Карлос. Но не только он. Кроме монарха, большим влиянием обладают и военные, Генеральный штаб.
Общепризнанно, что именно благодаря Хуану Карлосу Испания перешла к демократии после смерти Франко в 1975 году, а сам король сохранил свой пост. А ведь все думали, что через пару лет после смерти каудильо испанскому монарху придется отправиться в изгнание.
Тем не менее король совершил невозможное. Опираясь на армию, он привел Испанию к демократии, новой Конституции и парламентской монархии. Хуан Карлос сохраняет роль гаранта стабильности Испании по сей день. Например, когда крупная провинция Каталония собиралась отделяться, король резко выступил против. В результате единство страны было спасено.
«Внутреннее государство» существует рядом с демократией, параллельно демократии. Оно является изнанкой любого современного общества. Армия, спецслужбы, владельцы крупной собственности, выдающиеся интеллектуалы - все они поддерживают стабильность власти и правильное функционирование демократических институтов.
Скажу больше: без «внутреннего государства» демократия невозможна. В большинстве случаев она слишком легко скатывается в тиранию «всенародно избранного» популистского вождя. В своей истории мы наблюдали это неоднократно.
Если демократия работает нормально, «внутреннее государство» дремлет. Кажется даже, что его не существует в природе. Генералы лояльны, король разрезает ленточки на выставках, спецслужбы и вовсе невидимы по своей природе.
Но в случае кризиса «внутреннее государство» просыпается, и мало не кажется никому. Например, в Египте роль внутреннего государства по традиции играет армия. Офицеры, объединенные в тайные общества, свергли в свое время королевскую власть и передали бразды правления Гамалю Абделю Насеру.
После свержения Хосни Мубарака военные ушли в тень и позволили победить на выборах представителю исламистской партии «Братья-мусульмане» Мухаммеду Мурси. За год правления Мурси удалось развалить экономику страны и настроить против себя большинство населения, особенно в городах. В итоге военные вмешались и свергли «Братьев-мусульман». Теперь Египтом правит военное правительство, к большой радости всех соседей, в том числе такого оплота радикального ислама, как Саудовская Аравия, которая охотно кредитует новый режим.
Аналогичная система действовала в свое время в Турции, а также в Пакистане. Если демократия начинала сбоить, вмешивались военные и «выносили» с исторической сцены обезумевших и проворовавшихся политиков.
Не является ли то, о чем я говорю сейчас, апологетикой военного переворота? Ни в коей мере. Просто нужно понимать, что слабая демократия зачастую ведет либо к развалу страны, либо к тирании. И поэтому рядом с демократическим контуром власти должен существовать контрольный, недемократический, который всегда может скорректировать сбоящий политический режим.
Для молодежи приведу понятный пример. Внутреннее государство похоже на аварийный диск для компьютера. Если операционная система зависла и ее невозможно перезапустить обычными средствами, ее переустанавливают. Именно для этого нужен диск с правильной версией операционки. Внутреннее государство - аналогичная система. В условиях краха демократии государство можно перезапустить благодаря тому, что правильные, «заводские» его параметры хранятся во внутреннем государстве.
Например, в Турции военные длительное время выступали гарантами светского развития страны, хранителями идеологии кемализма. То же самое можно сказать и о египетской армии.
Поэтому монарх - только часть внутреннего государства. Он - просто человек, который в нужный момент имеет право отдать приказ о начале перезапуска системы. Остальное внутреннее государство делает самостоятельно.
В СССР внутренним государством была КПСС. Именно она хранила мифы и легенды, связанные с основанием страны, гарантировала ее развитие в направлении коммунизма. Крах КПСС привел к краху СССР. Бесконтрольная демократия быстро добила огромную страну, и Горбачев с его политикой двурушничества и предательств ничего не смог сделать.
Поэтому монархия как важная часть внутреннего государства позволяет корректировать развитие страны. Причем корректировать мягко, без военных переворотов. Король в случае необходимости может распустить парламент или уволить правительство на юридически законных основаниях. Тем самым нет нужды в грубых военных переворотах. Пакистанские военные, кстати, поняли это. В 90-е годы прошлого века они добились сверхвласти для президента своей страны. Он был ставленником армии. В случае необходимости начальник Генерального штаба приезжал к главе государства, разговаривал с ним - и правительство Беназир Бхутто уходило в отставку на основании решения президента. Одновременно назначались досрочные выборы. К власти приходила партия Наваза Шарифа, после чего через несколько лет смена власти под давлением военных повторялась.
Иначе говоря, внутреннее государство - вещь необходимая. Монархия может венчать его, но оно может существовать и в других формах. Россия страдает как раз от отсутствия внутреннего государства и потому невозможности создать подлинную, эффективно действующую демократию. Власти все боятся пустить события на самотек и утратить власть. Если бы внутреннее государство было, таких проблем бы не возникало. Так что если мы хотим демократизации, нам нужно создавать недемократический контур власти, вышеописанное внутреннее государство. Только так мы можем прийти к современному политическому режиму.
Парадокс, но правда.
Ислам и демократия - совместимы
По сути, демократия представляет собой систему управления, при которой верховная власть находится в руках народа. Некоторые утверждают, что это противоречит учению ислама, согласно которому вся власть принадлежит Богу. Сторонники этого утверждения выдвигают три основных аргумента.
Во-первых, нынешнее понятие нации, по их мнению, в корне отличается от исламской уммы. Нация в современных демократиях привязана к конкретному физическому пространству, определяемому территориальными и географическими границами. В исламе же, напротив, существует совершенно иное понимание нации: ограниченное не границами, а вероубеждением – акидой. Таким образом, для многих мусульман нация определяется прежде всего общей верой, а не географией.
Во-вторых, некоторые мусульманские ученые считают демократию привязанной исключительно к преходящим ценностям этого мира, тогда как первостепенное значение имеют духовные цели. Демократия, таким образом, становится вторичной целью.
Третье возражение заключается в том, что высшая власть народа, которая лежит в основе демократии, является абсолютной, то есть люди становятся конечными выразителями власти. Получается, что именно люди, а не Бог, устанавливают через своих представителей законы и нормативные акты.
Однако, согласно мнению мусульманских ученых, власть людей вовсе не абсолютна – она ограничена законами ислама. Абсолютна только власть Бога.
Именно на основании этих трех положений категорически отвергают демократию некоторые склонные к буквализму мусульмане. Но гораздо больше тех, кто придерживается противоположной точки зрения, считая, что демократия естественно присуща людям и вполне соответствует исламскому учению. Свои доводы они основывают на ключевых исламских доктринах — справедливости, свободе, совещательности и равенстве — которые поддерживают основные принципы демократии. В этом контексте речь идет не о процессуальной системе, а об основополагающей сути и духе демократии.
Если демократия определяется как наличие определенных социальных и политических идеалов – таких как свобода мысли, веры, убеждений, и равенство перед законом – то никакого видимого противоречия не возникает, поскольку все они гарантированы исламом.
Запад не заинтересован в демократизации исламского мира
Однако рост демократии в исламских странах Ближнего Востока замедляется целым рядом культурных факторов.
Во-первых, там существует прочная монолитная парадигма исламской мысли, вытекающая из ограниченного понимания природы и сущности ислама, как с точки зрения Корана и хадисов, и в исторической перспективе.
Ислам часто рассматривается как божественный инструмент понимания мира, представляющий собой всеобъемлющую систему, в которой изначально заложено решение всех проблем.
На основании этого, при использовании ислама на уровне политической практики и идеологии, порой делается вывод, что он непременно должен стать основой существования государства — исламское право должно быть принято как Конституция государства, и высшая власть в нем может принадлежать лишь Создателю.
В этом контексте современная политическая система народного правления оказывается в прямой конфронтации с исламом.
Во-вторых, отсутствие демократии на Ближнем Востоке объясняется отчасти также отсутствием у правящих режимов политической воли к принятию этой демократии. Руководство государствами там уже давно основывается на семейных связях, и режимы не хотят потерять эту прерогативу.
Третья – самая, пожалуй, ироничная причина отсутствия демократии на Ближнем Востоке – заключается в молчаливой поддержке авторитарных режимов западным миром, в частности, США.
Соединенные Штаты, похоже, больше заботит не то, приобретут ли ближневосточные автократии более демократический характер, а смогут ли они отстаивать многообразные экономические и империалистические интересы Америки.
Храбрость мыслить рационально
Примечательно, однако, что это отсутствие демократии, наблюдаемое в странах Ближнего Востока, вовсе не характерно для мусульманского мира в целом.
Индонезия, например, может похвастаться значительными успехами в процессе перехода от авторитарного режима к демократической системе управления. Хотя ей и предстоит еще долгий путь к полному внедрению демократии, по крайней мере этой стране удалось полностью искоренить самые основы тиранической власти.
Всеобщие выборы 1999, 2004 и 2009 годов красноречиво свидетельствуют о волне демократизации, а прямые президентские выборы ознаменовали новую фазу в истории индонезийской политики.
Но наиболее существенные и революционные изменения произошли на уровне гражданского общества. Мусульмане Индонезии медленно, но верно выросли и развились в рациональное, автономное и прогрессивное сообщество. Они начали мыслить рационально и критически, особенно сталкиваясь с политической и религиозной элитой, демонстрирующей тенденции к навязыванию своей воли, манипулированию и эксплуатации.
Политические предпочтения индонезийских мусульман основываются в основном на рациональном мышлении. Эта храбрость мыслить рационально способствовала созданию свободной общественной сферы, в которой зарождается культура открытого и справедливого политического участия.
Таким образом, Индонезия собственным примером доказывает, что исламская доктрина сама по себе не противоречит демократии. Наоборот, интерпретация мусульманами исламской доктрине и культурного наследия формирует их взгляды на ценности демократии, и ее отношение к исламу.
Как самая многонаселенная мусульманская страна, Индонезия может сыграть значительную роль в распространении демократии в исламском мире. Эта нация являет собой действенную модель совместимости ислама и демократии.
Западный обыватель, который еще не потерял способность размышлять и анализировать события, происходящие на международной арене, начинает потихоньку прозревать. Первое, что до него доходит, это тот факт, что мир устроен иначе, чем ему рассказывали в школе или вещают сейчас по каналам СМИ.
Так, в глазах западного потребителя информации, Россия выглядит страной, в которой правит диктатор Путин - бывший офицер КГБ - этой могущественной спецслужбы, когда-то наводившей ужас на весь капиталистический мир. Да, Россией действительно управляет бывший сотрудник КГБ. Но это отнюдь не означает, что Россия оказалась под властью сумасшедшего фюрера, как это пытаются внушить своей аудитории западные СМИ. Скорее наоборот, страны Западной Европы должны благодарить Бога за то, что у России есть ее Президент. Так заявляет независимый немецкий журналист Кен Йебсен: «Зачем же Путину надо было сбивать этот самолет [голландский Боинг – А.Х.]? Мы, что, с вами держим Путина за полного идиота? Во-первых, он говорит по-немецки, во-вторых, он долгое время жил в ГДР, он бывший офицер КГБ. Иными словами, Путин кто угодно, но никак не глупый человек. Так почему же мы верим, что Путин - полный кретин, который может сделать такую глупость? Я не устаю повторять снова и снова, что если бы в Москве не было такого благоразумного человека как Путин, то у нас давно бы была большая война на всем континенте. Именно такую войну нам всем пытаются навязать.» (полный текст выступления см.: https://www.youtube.com/watch?v=RMyz51ijrFs)
Тем не менее, это ужасно, когда даже образованные люди, имеющие время для того чтобы прослушать сводку новостей, и даже эксперты, рассуждающие о мировой политике, совершенно не понимают один важный факт. Не об отсутствии демократии в России им следует беспокоиться, но о том, что это именно на их родине, на Западе нет «демократии», и… никогда не было! Население западных стран настолько оболванено, что, вопреки ухудшающимся условиям жизни, они все еще продолжают верить, что т.н. «демократические» выборы и легитимная смена правительств сделает жизнь лучше. Удивительная ситуация: все институты западной демократии функционируют как часы, но при этом мир катится в тартарары при непосредственном участии тех же «демократических» государств.
Вся эта демократия оказывается бутафорской и лицемерной. Демократический Запад, десятилетиями вопивший о русской угрозе, должен был успокоиться после развала СССР. Но этого не произошло. Напротив, «демократический» и «миролюбивый» Запад, в лице НАТО обещавший не расширяться за счет стран бывшего Варшавского военного блока, двинулся на восток, к границам России, ломая и круша нормы морали.
Это стало возможным потому, что реальная власть находится не в руках правительств и парламентов, но в каких-то других руках. Достаточно вспомнить, что Обама, который получил Нобелевскую премию за мир, оказался на острие процесса разжигания войны если не глобальной, то уж точно – европейского масштаба. Обама лишь пешка в игре тайных «хозяев мира», которые уже более 20 лет, прошедших после крушения СССР патологически стремятся не дать России занять свое место среди ведущих мировых держав. В данный момент в войне против России ими расчетливо и безжалостно используются мозги и кровь украинцев, на подходе бородатые отморозки из т.н. «Исламского государства».
Это было бы смешно, если не горько, но России еще только предстоит дорасти до того уровня «невмешательства» Запада в дела других государств. Согласно неписаным западным нормам международной геополитики, Россия под эгидой «защиты своих интересов» имеет полное право снабжать оружием, разведывательной и статистической информацией и прочим необходимым ополченцев на востоке Украины.
С волками жить, по-волчьи выть: Как бы не пришлось России научиться говорить с Западом на его языке: языке обмана, угроз, санкций, силовых операций по защите собственных интересов в любой точке планеты. В настоящее время политическое руководство России выглядит немного наивным и все еще пытается апеллировать к международным правилам и нормативным документам, все время оказываясь виноватой в том, чего она не совершала. Например, Россия пытается отстоять свои вполне оправданные стратегические интересы близи своих границ, пытается остановить уничтожение миллионов этнических русских на Юго-Востоке Украины. В ответ Россия получает обвинения в агрессии от стран западной коалиции и открытую угрозу от НАТО, собирающего вооруженный кулак сил быстрого реагирования на западных рубежах неугодной державы. Интересно, а как поступили бы США, окажись под угрозой несколько миллионов американцев, живущих, например, в Мексике? Или, нет необходимости теоретизировать, достаточно вспомнить как поступил официальный Лондон в Фолклендском конфликте.
И, наконец, еще раз подчеркиваю важность выбора, который предстоит сделать мусульманам: выберут ли они сторону зла в лице США и ее союзниц как в Западной Европе, так и на Ближнем Востоке, либо они выберут сторону России, которая единственная из всех несимпатизирующих США стран, противостоит глобалистским устремлениям т.н. «ястребов», посылающих смерть на крыльях «демократизации» во все уголки планеты.
Разве не достаточно для правильного выбора примеров того, как правительство США под лозунгами «свободы и демократии» бросает мир мусульман в огонь гражданских войн, террористического беспредела, смерти, разрушений и варварства?
Айдар Хайрутдинов
1. Выделите главные направления демократизации политической и общественной жизни в начале XX в. Приведите примеры.
Демократизация развивалась по трем главным направлениям: расширение полномочий представительных органов власти - парламентов, расширение избирательных прав граждан в пользу всеобщих выборов, снятие ограничений на деятельность различных политических и общественных организаций.
2. Какие страны были республиками, а какие - парламентскими монархиями?
Республики: Франция и США.
Парламентские монархии: Япония, Германия, Великобритания.
3. Чего опасались правящие круги в результате предоставления всеобщего избирательного права?
Стремление ограничить круг избирателей отражало страх перед вовлечением широких народных масс в политику. Опасения вызывал рост влияния социалистов.
4. Чем отличаются современные политические партии от партий XIX в.?
В XIX в. партии были скорее дискуссионными клубами или временными организациями для поддержки отдельных личностей на выборах.
На рубеже веков и в начале XX в. партии становятся массовыми, централизованными, с сетью комитетов или секций на местах. Формируется партийный аппарат - слой оплачиваемых из партийной кассы функционеров. В прессе, в парламенте, в правительстве постоянно мелькают одни и те же лица, политика становится профессией. Изменяется и роль партии в общественной жизни в начале XX в. Партии начинают выпускать массовыми тиражами газеты, журналы, активно пропагандируют свои взгляды, формируют общественное мнение.
5. Назовите главные идеологические направления, в рамках которых развивалась политическая борьба в начале XX в. Каковы их отличительные особенности?
Консерватизм, либерализм, социализм, марксизм, религия и национализм.
6. Выделите основной вектор политической борьбы в начале XX в.
С расширением влияния социалистических организаций и распространением идей социализма и марксизма начал изменяться главный вектор политической борьбы, который раньше проходил по линии консерваторы - либералы, монархисты - республиканцы. Консерваторы, опиравшиеся на земельную аристократию и крестьянство, выступали под лозунгом сохранения традиций и порядка, а либералы, отражавшие интересы буржуазии городов, отстаивали идеи свободы и равенства (равенства как демократии и снятия ограничений, но не как уравнительности). В конце XIX - начале XX в. политическая борьба между консерваторами и либералами постепенно отходит на второй план по мере реализации либеральной программы и развития парламентской демократии.
7. Назовите два главных направления в развитии социал-демократии.
Умеренное, реформистское крыло и леворадикальное крыло.
8. От опеки каких политических сил освобождались профсоюзы в начале XX в.?
Профсоюзы освобождались от опеки либералов.
9. Какие силы пришли к власти в начале XX в. во многих европейских странах и в США?
Либералы.
10. Почему Германии не удалось в начале века провести либеральные реформы?
В Германии главной политической силой оставались консерваторы. Правительственные коалиции формировались на основе союза консерваторов с либералами или католической партией. В Германии либералы были расколоты и опасались растущего влияния социал-демократов, что толкало их к объединению с консерваторами. Либералам не удалось в предвоенный период расширить свое влияние и провести последовательные либеральные реформы.
11. Каковы были отличительные черты национализма в Европе в начале XX в.?
Национализм стал воинственным, граничил с национальной неприязнью и ненавистью. В Германии действовали Пангерманский союз и ряд других организаций, которые пропагандировали идеологию пангерманизма - превосходства немецкой нации и необходимости установления господства немцев над другими народами, прежде всего славянами. Во Франции националистические организации выступали за восстановление монархии. Накануне войны национализм расцвел во всех странах, готовых вступить в противоборство.
