«ЖИТИЕ ФЕОДОСИЯ ПЕЧЕРСКОГО (ПРОБЛЕМА НОРМЫ) ...»
-- [ Страница 1 ] --
Государственное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
МОСКОВСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ОБЛАСТНОЙ УНИВЕРСИТЕТ
На правах рукописи
АНИСИМОВА ДАРЬЯ АЛЕКСАНДРОВНА
ЖИТИЕ ФЕОДОСИЯ ПЕЧЕРСКОГО (ПРОБЛЕМА НОРМЫ)
Специальность 10.02.01 – русский язык
ДИССЕРТАЦИЯ
на соискание ученой степени
кандидата филологических наук
Научный руководитель :
Копосов Лев Феодосьевич, доктор филологических наук, профессор Москва – 2015 Содержание Введение………………………...…………………………….........…………......4
1. Изучение древнерусского языка в нормативном аспекте
1.1. Проблема русского литературного языка донационального периода…....14
1.2. Понятие о норме литературного языка……..………………..………....…...29
1.3. Понятие строгой и сниженной нормы церковнославянского языка……....43
1.4. Критерии фонетической нормы………………..…………………………….46
1.5. Критерии грамматической нормы……………………………………………61
1.6. Житие как жанр древнерусской литературы……………………………….64
1.7. Выводы…………………………………………………………………………74
2. Анализ фонетико-графического строя Жития Феодосия Печерского
2.1. Слова с рефлексами праславянских дифтонгических сочетаний *or, *ol, *er, *el в окружении согласных………………..…………………………………….76
2.2. Слова с рефлексами праславянских дифтонгических сочетаний гласных с плавными перед согласными в начале слова …………..………...…………………105
2.3. Слова с рефлексами праславянских дифтонгических сочетаний *ъr, *ъl, *ьr в окружении согласных………………………………………………………….109
2.4. Слова с рефлексами праславянского сочетания *dj …….....……………..128
2.5. Слова с рефлексами праславянских сочетаний *tj и *kt, *gt с гласным переднего ряда………………………………………………………………………...134
2.6. Специфические особенности оформления начала слова…………………..143
2.7. Выводы……………...………………………………………………………...149
3. Особенности грамматического строя Жития Феодосия Печерского
3.1. Использование форм двойственного числа……….……………….….……152
3.2. Система форм прошедшего времени глагола…….....…...…………………161
3.3. Использование временных конструкций……………..….………..………..177
3.4. Использование целевых конструкций………………………………………200
3.5. Использование императивных конструкций…………………….…………214
3.6. Использование условных конструкций……………………………………..229
3.7. Выводы……………………………………………..……………..……...…...243 Заключение………….……………………...…………………………..……...…246 Список использованной литературы…………...…………………….……………...249 Приложение 1……………………………………………………………………..271 Введение
Работа посвящена анализу особенностей языковой нормы литературного языка донационального периода, реализуемой в тексте памятника древнерусской письменности – Жития Феодосия Печерского.
Теоретической базой исследования послужили работы современных лингвистов, выполненные в русле нормативного направления истории русского литературного языка как лингвистической дисциплины. В своей работе мы исходим из общего положения о том, что норма литературного языка Древней Руси отражена в текстах донационального периода и определяется возможностью выбора автором тех или иных языковых элементов.
Актуальность исследования заключается в высокой значимости памятников книжно-славянской письменности Древней Руси для изучения истории русского литературного языка.
Если языковые данные богослужебных текстов, в частности евангелий и служебных миней, активно изучались как основателями отечественной исторической лингвистики, так и последующими поколениями учных1, то памятники других жанров, в первую очередь, агиографические и религиознодидактические, до последнего времени подвергались научному рассмотрению в меньшей степени. При этом в памятниках небогослужебного характера, «более разнообразных по составу и содержанию и менее скованных неизменным следованием письменной традиции»2, находит особенно яркое отражение процесс развития церковнославянского языка и сложного взаимодействия в нм славянокнижных и узуально-речевых элементов. Таким образом, именно этот языковой материал является наиболее ценным источником для изучения живых языковых процессов средневековой Руси, с одной стороны, и процесса формирования литературно-письменной нормы – с другой.
См. работы А.Х. Востокова, И.И. Срезневского, А.И. Соболевского, А.А. Шахматова, С.П. Обнорского, Н.Н. Дурново, И.В. Ягича, а также П.С. Кузнецова, Г.А. Хабургаева, В.М. Маркова, В.В. Колесова, Б.А. Успенского, В.А. Баранова, В.М. Живова, В.Б. Крысько и др.
Жолобов О.Ф. Древнеславянские списки Паренесиса Ефрема Сирина: новые данные и новые аспекты исследования // Письменность, литература и фольклор славянских народов XIV Международный съезд славистов. – Охрид, 10 – 16 сентября 2008 г. – Доклады российской делегации. – М., 2008. – С. 51 Житие Феодосия Печерского, созданное в переломный момент развития системы древнерусского языка и формирования литературного языка донационального периода, в лингвистическом отношении представляет собой оригинальный синтез архаичных, южнославянских с генетической точки зрения черт и восточнославянских по происхождению элементов живой народной речи.
Анализ взаимодействия и конкуренции архаичных элементов книжно-письменной системы и явлений древнерусской народно-разговорной стихии в конкретной рукописи XII в. имеет значение для изучения истории древнерусского литературного языка в целом.
Материалом исследования является текст оригинального памятника древнерусской агиографии Жития Феодосия Печерского (далее Житие) по древнейшему из дошедших до нас списку XII в. в составе Успенского сборника1.
Текст цитируется по изданию: Житие преподобного отца нашего Феодосия игумена Печерского, по сп.: ГИМ, Синодальное собрание, 1063/4 (Успенский сборник) л.л. 26а – 67в. // Успенский сборник XII – XIII вв. / Под ред. С.И.
Коткова. – М.: Наука, 1971.
Объм Жития в рукописи Усп. сб. составляет 41 лист (26а – 67в в современной пагинации). Между 33 и 34 листами пропущен один лист. Текст написан уставом. Работа над написанием Усп. сб. выполнена двумя последовательно сменившимися писцами. Смена почерка происходит в середине Жития (середина столбца "г" сорок шестого листа)2.
Житие создано в конце XI – начале XII вв.3 Автором его, как следует из текста, является инок Киево-Печерского монастыря Нестор. Нестор пришел в монастырь уже после смерти Феодосия, основным источником при работе над Житием послужило устное предание о подвижнике. Нестором также были использованы Успенский сборник – рукописный памятник древнерусской письменности конца XII – начала XIII вв., обнаруженный в середине XIX в. в книгохранилище Успенского собора Московского Кремля. В настоящее время памятник хранится в ГИМ, Усп. № 4 перг.
Успенский сборник XII – XIII вв. / Под ред. С.И. Коткова. – М.: Наука, 1971. – С. 3 – 24.
Вопрос о времени создания Жития в науке решн неоднозначно: одни исследователи (А.А. Шахматов и др.) полагают, что Житие было написано спустя несколько лет после смерти Феодосия (1074 г.) – в период начала его местного монастырского почитания – и до перенесения мощей Феодосия в печерскую церковь Успения пресв. Богородицы в 1091 г., другие приурочивают написание Жития ко времени общерусской канонизации знаменитого игумена в 1108 г.
(С.А.Бугославский, А.Г. Кузьмин и др.). Сам Нестор в предисловии к своему труду указывает, что осуществил его после создания "Чтения о Борисе и Глебе".
рассказы печерского келаря Феодора, который хорошо знал мать Феодосия и многое узнал от нее о доиноческих годах его жизни.
Житие вошло в Киево-Печерский патерик и начиная с XV в. имело широкое распространение в его составе.
Главным героем Жития является преподобный Феодосий, посвятивший жизнь нравственному совершенствованию себя и монашеской братии. Цель Жития
– укрепить нравственный подвиг монашества. В XI в. институт монашества на Руси только начинал формироваться, и общество еще не выработало своего положительного отношения к нему. В Житии представлен пример того, как идеал аскетического монашества, к которому стремится Феодосий, приводит героя к столкновению с моралью общества, в котором он воспитывался. «Основная задача Жития, написанного Нестором, состояла не только в том, чтобы изложить все события «по ряду», но прежде всего в том, чтобы поднять жизнь Феодосия на высоту идеала, прославить великие труды его, показать мирянам и черноризцам, что подвиг Феодосия на монашеской ниве творился ежедневно тяжелым физическим и духовным трудом. Этот подвиг труда и описывал Нестор как пример идеального нравственного служения, пример для подражания для всей монастырской братии»1.
Житие, с одной стороны, показывает, насколько свободно древнерусский автор владел искусством агиографического повествования, а с другой, свидетельствует о способности русских книжников создавать оригинальные произведения житийного жанра, являющиеся подтверждением их смелости и художественной самостоятельности. Так, следуя жанровому канону, Нестор насытил произведение традиционными для жития образами и мотивами. Однако, опираясь на жанровый канон и активно используя в качестве источников памятники византийской агиографии2, Нестор смело выходит за рамки дозволенного автору жития. Он Фомина М.С. К вопросу о типологии Успенского сборника // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. – 2009. – № 2. – С.
По уже имевшимся славяно-русским переводам автор был хорошо знаком с восточно-христианской агиографией, служившей ему не только идейно-содержательным и композиционно-стилистическим примером для литературного подражания, но и источником, из которого он черпал отдельные образы и выражения. Литературные параллели с Житием обнаруживаются в Житиях палестинских (Евфимия Великого, Саввы Освященного, Феодосия Киновиарха, Иоанна Молчальника) и собственно греко-византийских святых (Антония Великого, Иоанна Златоуста, Феодора Эдесского, Феодора Студита). Из некоторых переводных агиографических сочинений Нестор заимствовал значительные текстовые нарушает одно из основных жанровых правил – изображать святого вне конкретных примет времени и пространства. «Автор жития Феодосия стремится передать неповторимый колорит эпохи, что превращает произведение в ценный источник исторических сведений»1. Текст дат возможность получить сведения о том, какой устав регулировал жизнь в Киево-Печерской лавре, как монастырь рос и богател, вмешивался в борьбу князей за киевский престол, способствовал развитию книжного дела на Руси. Основная часть памятника включает в себя рассказы о духовных наставниках, сподвижниках и учениках Феодосия. Крупным планом, подчас заслоняя фигуру главного героя, в Житии рисуется образ Никона Великого, основавшего в Тмутаракани монастырь, подобный Печерскому.
Особенно ярко и оригинально в произведении изображается мать Феодосия. Это женщина, погружнная в мирские заботы, волевая, сильная, страстно любящая сына, но, вместе с тем, отказывающаяся смириться с его аскетическим образом жизни и отрешнностью от мира. Д.С. Лихачв высказывает предположение о том, что «это были черты реальной матери Феодосия»2.
Говоря о композиционном строении Жития, нужно отметить, что жизнеописание героя Нестор представляет читателям «как цикл «новелл», каждая из которых иллюстрирует одну из добродетелей святого: смирение, трудничество, аскетизм, красоту и силу духа»3. Живость и остроту повествованию в них придат обилие бытовых сцен. Тесно связаны с монастырским бытом и демонологические мотивы жития. Бесы то появляются в хлеву или в доме, где братия печт хлеб, то бьют в бубны, мешая Феодосию молиться в его уединнной пещере.
Житие стало классическим образцом для более поздних агиографов: во многих житиях основателей старорусских монастырей могут не только использоваться отдельные ситуации или положения Жития, но и приводиться целые его фрагменты.
Объектом исследования языка в нормативно-стилистическом плане являются те языковые факты разных уровней, которые противопоставляют древнерусские фрагменты (Жития Саввы, Евфимия и Антония), восполняя таким образом биографические пробелы в устном предании о Феодосии Печерском.
Древнерусская литература. XI – XVII вв. / Под ред. В.И. Коровина. – М.: ВЛАДОС, 2003. – С. 83.
История русской литературы XI – XIV веков / Под ред. Д.С. Лихачева. – М.: Просвещение, 1980. – С. 106.
Древнерусская литература. XI – XVII вв. / Под ред. В.И. Коровина. – М.: ВЛАДОС, 2003. – С. 87.
тексты, созданные в книжно-славянской традиции, с одной стороны, и памятники восточнославянской деловой письменности – с другой.
Предмет исследования в 1-ой главе – слова, фонетическая оболочка которых отражает специфические черты (звуки и сочетания звуков), генетически восходящие к южнославянским или восточнославянским рефлексам важнейших фонетических процессов дописьменной эпохи. А именно: рефлексы j-ового смягчения праславянских звуков *t, *d, рефлексы особого переходного смягчения праславянских сочетаний *gt, изменения праславянских дифтонгических *kt, сочетаний гласных с плавными в окружении согласных, изменения праславянских начальных сочетаний *je, *ju, а также *ort, *olt, то есть явления, которые получили неодинаковое развитие на восточнославянской, южнославянской и западнославянской почве.
По отношению к письменному (историческому) периоду развития языка эти явления не относятся уже к собственно фонетическому уровню языковой системы, это факты лексического, словообразовательного, иногда орфографического характера. Однако преобладание слов с определнными звуковыми и графическими комплексами характеризует памятники со стороны нормы. Эти явления удобнее называть фонетическими, имея в виду лишь определнную огласовку слов, их фонетико-графический облик, а не живые фонетические процессы.
При исследовании грамматического строя текстов в центре внимания находятся грамматические значения, которые по-разному выражались в церковнославянском языке и в языке древнерусской деловой письменности, ориентированной на нормы живой восточнославянской речи. В круг таких грамматических явлений, противопоставляющих церковнославянский и живой восточнославянский языки, входят следующие: особенности в использовании форм двойственного числа, особенности выражения значения прошедшего времени глагола, особенности выражения временного, целевого, императивного и условного значений на морфологическом и синтаксическом уровне.
Целью работы является характеристика текста Жития в нормативном аспекте на основе выявления и описания языковых особенностей рукописи, служащих критериями фонетической и грамматической нормы.
В соответствии с поставленной целью решаются следующие задачи :
Сбор фактического материала, необходимого для анализа звукового строя языка памятника: слова с полногласием и неполногласием, с рефлексами ж и и щ, с начальными написаниями у и ю, о и е, а также сочетаниями ра, жд, ч ла и ро, ло, слова со «вторым полногласием» и с сочетаниями ръ, лъ, рь, ль в окружении согласных;
Сбор фактического материала для наблюдения над грамматическим строем Жития: формы двойственного числа, грамматические формы прошедшего времени глагола, формы и синтаксические конструкции, выражающие значение времени, цели, побуждения и условия;
Классификация собранного материала по принципу принадлежности явления к числу восточнославянских или южнославянских по происхождению фонетических и грамматических особенностей, а значит и его отнеснности к сниженной или строгой норме литературного языка Киевской Руси, статистическая обработка материала, устанавливающая частотность употребления того или иного варианта;
Описание собранного материала с точки зрения условий использования;
Обобщение результатов, которое позволит сделать вывод о характере фонетической и грамматической нормы анализируемого текста.
Основные положения , выносимые на защиту:
1. Житие – памятник церковнославянского языка русского извода, в котором представлены языковые элементы как старославянского, так и исконно русского происхождения. Сочетание южнославянских и восточнославянских черт определяет языковую норму литературного языка старшего периода, которая кодифицируется в древнерусский период авторитетными текстами.
Житие написано в переломный момент истории русского литературного языка:
с XII в. возрастает количество оригинальных богослужебных сочинений, влияние протографов (древнеболгарских оригиналов) ослабляется, формируется русская норма церковнославянского языка, в которой восточнославянские по происхождению элементы не являются нарушением, они законны и нормативны;
2. Строгая норма церковнославянского языка, генетически восходящего к классическому старославянскому, не неизменна, наряду с консервативностью, она обладает и динамичностью; источником е развития является вариантность, создаваемая наличием на различных языковых уровнях книжно-письменного языка "русизмов" и "славянизмов".
Житие отражает тот важный этап в истории русского литературного языка, когда кумулятивные русизмы приобретают характер нормы церковнославянского языка.
На фонетико-графическом уровне к таким нормативным явлениям относятся:
слова с рефлексом ж (*dj);
слова с начальным q.
слова с "русскими" написаниями редуцированных перед плавными търт, тълт, тьрт (*trt, *tlt, *trt, *tlt).
Выбор восточнославянского варианта и закрепление его в качестве нормативного, преобладающего, вытесняющего "болгаризм", обусловлен фонетической поддержкой звучащей речи. Чтение богослужебных книг вслух (церковное произношение слов) не противоречило разговорному живому звучанию. Не находящие фонетической опоры "болгаризмы" (жд *dj, начальный ю, слоговые плавные) уступают место "русизмам", которые приобретают законные права в рамках строгой нормы церковнославянского языка в текстах самого верхнего яруса жанровой пирамиды.
3. Ряд черт восточнославянского происхождения имеет характер иносистемных элементов, нарушающих строгую норму церковнославянского языка. К таким незначительным отступлениям от нормы относятся:
использование разговорной частицы в предложениях с ти придаточным времени;
отражение разговорной формулы императива "иди и …";
отказ от строго закреплнного порядка частей в сложноподчиннных предложениях с придаточными условия;
возможность использования в сложноподчиннных предложениях с условными придаточными, наряду с церковнославянским союзом аще, восточнославянских средств связи иже, ~же;
своеобразие использования оборота "дательный самостоятельный" (наличие семантических оттенков ДС, возможность употребления подчинительного союза для конкретизации значения ДС, наличие некоторого количества случаев односубъектности действий в ДС и в основной части, возможность соединения ДС и основной части посредством союза и).
В ходе написания работы применялись следующие методы:
Описательный метод (фиксация, обобщение и интерпретация языковых фактов, являющихся объектом исследования, изучение условий варьирования синонимичных единиц на фонетико-графическом и грамматическом уровне);
Количественный метод (определение количества и частотности употребления в тексте языковых единиц с учтом их противопоставлений и взаимосвязей);
Синхронно-диахронический метод (определение места фонетико-графической и грамматической систем памятника в общем контексте развития древнерусского литературного языка).
Научная новизна работы заключается в следующем:
а) впервые проведн подробный анализ языка Жития по основным критериям фонетической и грамматической нормы древнерусского литературного языка;
б) в сферу научных изысканий введены новые лингвистические данные, которые позволяют расширить сведения исторической русистики о природе и особенностях взаимодействия книжно-славянских и древнерусских элементов в литературном языке донационального периода.
Теоретическая значимость исследования определяется его вкладом в решение вопроса о механизмах формирования письменной языковой нормы; в процесс накопления сведений о степени влияния живой восточнославянской речи на язык книжно-славянских текстов; в создание полной и объективной картины функционирования древнерусского литературного языка.
Практическая значимость работы заключается в возможности использования его материалов в качестве практической основы для новых научных исследований в области исторической грамматики русского языка и истории русского литературного языка, в курсах по исторической русистике и истории русского литературного языка, при составлении исторических словарей по материалам древнерусских памятников письменности.
Апробация работы .
Основные положения и выводы работы были отражены в докладах:
1. «Слова с полногласием и неполногласием в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти проф. Е.И. Никитиной (Ульяновск, 18 февраля 2010 г.);
2. «Формы двойственного числа в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти проф. Е.И. Никитиной (Ульяновск, 18 февраля 2011 г.);
3. «Оборот «дательный самостоятельный» в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти проф. Е.И. Никитиной (Ульяновск, 17 февраля 2012 г.);
4. «О согласовании причастия с собирательным существительным в составе оборота «Дательный самостоятельный» (на материале Жития Феодосия Печерского)» на V Международном конгрессе исследователей русского языка Русский язык. Исторические судьбы и современность. (Москва, МГУ имени М.В.
5. «Сложноподчиннные предложения с временными придаточными в Житии Феодосия Печерского» на конференции, посвящнной 90-летию со дня рождения проф. Е.И. Никитиной в рамках заочного этапа Научно-педагогического собрания преподавателей русского языка государств-участников СНГ и стран Балтии «Русский язык – общечеловеческий код культурного содружества и исторической взаимосвязи» (Ульяновск, 27 сентября 2013 г.);
6. «Использование условных конструкций в Житии Феодосия Печерского» на Международной научно-практической конференции памяти профессора Е.И.
7. «Слова с рефлексами дифтонгических сочетаний *tj и *kt,*gt перед гласным переднего ряда в Житии Феодосия Печерского» на Международной научнопрактической конференции памяти профессора Е.И. Никитиной (Ульяновск, 25 августа 2015 г.), а также в 13 статьях по теме диссертации.
Структура работы определяется поставленными задачами. Работа состоит из введения, трх глав, заключения, списка использованной литературы и приложения.
Во Введении датся обоснование актуальности темы исследования, определяются объект, предмет, цель и задачи исследования, отмечаются научная новизна, теоретическая и практическая значимость работы, характеризуется материал и обозначаются методы исследования, излагаются положения, выносимые на защиту.
В первой главе , написанной на основе работ А.А. Шахматова, С.П.
Обнорского, В.В. Виноградова, Н.И. Толстого, М.Л. Ремнвой, Б.А. Успенского, Ф.Ф. Филина, А.А. Алексеева, Т.Н. Кандауровой, В.В. Колесова, В.М. Маркова и др., рассматривается вопрос о природе, структуре, функционировании литературного языка Киевской Руси, проблема его изучения в нормативном аспекте, характеризуется источник фактического материала с точки зрения его происхождения и места в системе жанров древнерусской литературы.
Вторая и третья главы являются результатом практического анализа собранного материала, в них отражены классификация, описание и статистическая обработка языковых данных, содержится характеристика фонетической и грамматической нормы Жития.
Заключение содержит обобщнные выводы работы.
В Приложении приведена схема, дающая наглядное представление о месте Жития в системе жанров древнерусской литературы.
– – –
Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 66.
А.А. Шахматов возводит русский литературный язык к церковнославянскому:
«По своему происхождению русский литературный язык – это перенеснный на русскую почву церковнославянский (по своему происхождению древнеболгарский) язык, в течение веков сближавшийся с живым народным языком и постепенно утративший сво иноземное обличие»1. Аргументируя свою точку зрения, исследователь опирается, главным образом, на положение о широкой распространенности старославянской письменности в Древней Руси. В качестве доказательства своей правоты А.А.Шахматов указывает на то, что церковнославянский язык, значительно более развитый, чем разговорный русский, выступал в роли языка литературы, а также средства устного общения феодальной верхушки. Вся история литературного языка донационального периода представляет собой, по мнению А.А.Шахматова, процесс постепенной русификации церковнославянского языка, соприкасавшегося в Древней Руси с живой народной речью. Даже современный русский язык, по замечанию А.А.
Шахматова, «содержит в себе ещ и теперь наполовину слова, формы, обороты древнеболгарской книжной речи»2.
В 40-е – 50-е годы XX века особенно решительно заявляет о себе прямо противоположная точке зрения А.А.Шахматова теория С.П.Обнорского, развивающая идею о национальной самобытности древнерусского литературного языка, его восточнославянском происхождении. Свои выводы исследователь делает на основе анализа языка древнерусских памятников письменности: Русской правды, Поучения Владимира Мономаха, Моления Даниила Заточника, Слова о полку Игореве. С.П.Обнорский отмечает, что «язык их один и тот же»3, что особенно важно ввиду принадлежности данных памятников к разному времени (начало XI – конец XII вв.), разной территории (и северная, и южная, и центральная части Руси), и разным жанрам. Этот язык исследователь и считает общим русским литературным языком старшей поры. Проанализировав язык юридического свода – Русской правды, – автор данной концепции приходит к Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 60.
Шахматов А.А. Очерк древнейшего периода истории русского языка // Энциклопедия славянской филологии. – Вып. II. I. – Пг., 1915. – С. 39.
Обнорский С.П. Происхождение русского литературного языка // Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1960. – С. 31.
выводу о русской основе литературного языка донационального периода и о позднейшем столкновении с ним языка церковнославянского: «Русский литературный язык старшей поры был в собственном смысле русским во всем своем составе. Этот русский литературный язык старшей формации был чужд каких бы то ни было воздействий со стороны болгарско-византийской культуры»1.
Близкой по основному замыслу к взглядам С.П. Обнорского явилась и теория развития древнерусского литературного языка Л.П. Якубинского.
Проанализировав язык в основном тех же памятников, что и С.П. Обнорский, с исключением Моления Даниила Заточника и добавлением Новгородской летописи, Л.П. Якубинский пришл к выводу о том, что в самом начале формирования литературного языка в Древней Руси старославянский язык сыграл определнную роль в этом процессе, однако уже в XI в. решающее значение в нм приобретает живая восточнославянская речь2.
Таким образом, в основе теорий А.А. Шахматова и С.П. Обнорского лежат принципиально различные взгляды на то, что представляет собой литературный язык донационального периода: церковнославянский язык, подвергшийся со временем постепенной русификации, или, напротив, восточнославянский народный язык, испытавший влияние южнославянских текстов.
В противовес двум противоположным мнениям в 1950-е годы появился ещ один взгляд на происхождение русского литературного языка. Так, В.В.Виноградов сделал предположение о том, что на территории Древней Руси параллельно образовалось два типа литературного языка: книжно-славянский и народнолитературный. Первый сформировался на базе древнеболгарского по происхождению старославянского языка, обслуживающего наиболее важные сферы жизни: «известно, что в эпоху, предшествующую образованию национального языка и нации, в функции литературного языка может выступать «чужой» язык. В Древней Руси важные сферы культуры – область культа, науки и «высокие» жанры литературы – обслуживал старославянский язык, конечно со своеобразными и существенными видоизменениями, теми творческими Обнорский С.П. «Русская правда» как памятник русского литературного языка // Обнорский С.П. Избранные работы по русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1960. – С. 144.
Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М.: Учпедгиз, 1953.
приращениями, которые он получил на той или иной народной почве»1.
Рассматривая специфику применения «чужого» языка на Руси, В.В. Виноградов приходит к выводу о том, что в Древней Руси этот «чужой» язык не использовался механически, а лг в основу «особого типа культурного и отчасти культового литературного языка славянства на восточнославянской почве»2. На начальном этапе развития книжно-славянского типа литературного языка этот процесс представлял собой освоение и приспособление к народной почве развитого, богатого синонимикой, а также отвлечнной религиозной, философской, научной и общекультурной лексикой письменно-литературного языка. Далее (уже с XI в.) «этот процесс стал вместе с тем процессом своеобразного творческого развития тех грамматических, лексико-семантических тенденций и форм образования слов, которые были заложены в старославянском языке, и творческого образования новых форм, конструкций и слов под влиянием живой восточнославянской речи»3.
Второй тип литературного языка возник на восточнославянской основе и представлял собой литературно обработанный живой разговорный язык народа.
Каждый из двух типов литературного языка, по мнению В.В. Виноградова, регулировался языковой нормой, при этом степень нормативности в книжнославянском и в народно-литературном типе была неодинакова. Высокая нормативность наблюдалась в книжно-славянском типе. Изменения нормы, обусловленные как внутренними тенденциями развития данной речевой разновидности, так и влиянием народно-литературного языка, здесь происходили медленно. «Нормализация же простой речи была гораздо более тесно связана с процессом формирования произносительных и грамматических, а отчасти и лексико-фразеологических норм общенародного разговорного русского языка.
Здесь колебания норм до образования национального языка были особенно широкими и вольными»4.
Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 86.
Там же. – С. 101.
Там же. – С. 101 – 102.
Там же. – С. 140.
Характеризуя структуру литературного языка донационального периода, исследователь акцентирует внимание не только на том, что е типичной чертой было взаимодействие и взаимопроникновение старославянских и русских элементов, но и на том, что это вс же не привело к формированию некоего среднего литературного языка, обслуживающего все области культурной жизни и все жанры литературы: «Два противопоставленных и непрестанно сопоставляемых типа древнерусского литературного языка – книжно-славянский и народнолитературный – выступают как две функционально разграниченные и жанроворазнородные системы литературного выражения. Будучи в своих контрастных, наиболее «чистых» концентрациях с генетической точки зрения двумя разными «языками», но ставши затем двумя разными типами древнерусского литературного языка, книжно-славянский тип в восточнославянском обличье и народно-литературный восточнославянский тип вступили в сложное и разнообразное взаимоотношение и взаимодействие в кругу разных жанров древнерусской литературы»1.
Книжно-славянский и народно-литературный типы литературного языка имеют ряд структурных различий, которые охватывают все языковые ярусы: от фонетического до грамматического (например, в парадигмах склонения и спряжения). При этом книжно-славянский и народно-литературный типы литературного языка в «чистом» виде являются крайними полюсами, между которыми находятся различные переходные разновидности литературной речи.
Такие промежуточные разновидности «до XVI в. образуются не на основе синтеза, органического объединения или сочетания этих двух типов русского литературного языка, а путм их смешения или чередования – в зависимости от изложения»2. При существовании содержания и целевой направленности некоторых форм грамматической и лексико-фразеологической синонимики между двумя типами литературного языка, «эта синонимика до конца XIV – начала XV в.
была скорее обращена внутрь каждого из этих двух типов речи» и «фронтальный стилистический параллелизм между двумя системами обоих типов не мог Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 102.
Там же. – С. 106.
формироваться в силу резкой функциональной разграниченности сфер применения каждого из них»1.
С XVI в. начинается процесс постепенного преобразования древнерусского литературного языка, представляющего собой сочетание двух языковых типов, в систему трх стилей единого литературного языка. В рамках данного процесса происходит постепенное вытеснение не соответствующих народному русскому языку элементов книжно-славянской языковой структуры, которые могут временно сохраняться в виде отдельных «примет» или средств выразительности, осознание синонимических соответствий и соотношений между различными формами, словами и оборотами обоих типов русского литературного языка, «формирование в связи с этим единого структурно-языкового ядра литературного выражения»2. Во «всестороннем изучении того процесса, в результате которого развитие и взаимодействие двух типов древнерусского литературного языка – книжно-славянского и народного олитературенного, обработанного – привело к образованию трх стилей с единым структурно-грамматическим и словарным ядром, но с широкими расходящимися кругами синонимических и иных соответствий между ними – звуковых, грамматических и лексикофразеологических» В.В. Виноградов видит одну из важнейших задач истории русского литературного языка3.
На сложное, варьирующееся в зависимости от условий создания и содержания памятника соотношение в его языке старославянских и древнерусских элементов указывал А.М. Селищев: «Язык древнерусской письменности не был вполне тожественным с языком старославянским: элементы русского языка проникали в той или иной мере в язык рукописей, выполнявшихся русскими писцами.
Элементы русского языка не в одинаковой степени отражались в древнерусских произведениях: их проникновение в язык рукописей зависело от степени грамотности и начитанности писца, а также от того, была ли рукопись копией со старославянского оригинала или она представляла собой оригинальное произведение русского книжного человека: в списках со старославянских Там же. – С. 135.
Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 106.
Там же. – С. 140.
оригиналов элементы древнерусского языка отражались слабее, чем в оригинальных произведениях. Степень проникновения черт русского языка зависела от содержания произведения, было ли оно оригинальным или представляло список со старославянской рукописи: в церковно-богослужебных текстах, в торжественных словах-проповедях элементы книжного, старославянского языка соблюдались строго русскими книжными людьми; в произведениях же, ближе стоявших к общественно-бытовой жизни, в летописях и в особенности деловых документах более значительны были элементы бытовой русской речи»1.
На неодинаковость и зависимость от жанра и содержания памятников характера их языка обращал внимание и Ф.И. Буслаев: «В сочинениях духовного содержания, напр. в проповедях, в поучениях духовных лиц, в постановлениях церкви и т.п. преобладает язык церковнославянский; в сочинениях светского содержания, напр. в летописях, в юридических актах, в древних русских стихотворениях, пословицах и т.п. преобладает язык русский, разговорный»2.
Б.А. Ларин, одним из первых признавая «несостоятельной версию о русском языка»3 происхождении церковнославянского С.П. Обнорского и видя положительный момент теории А.А. Шахматова в «разграничении … языка социальных верхов Киева и народного языка», а также в «признании раннего воздействия церковно-книжного языка на народные диалекты»4, не принимает категоричности взглядов А.А. Шахматова и развивает идею о сложной природе древнерусского литературного языка: «абсолютно неверно предположение, что церковнославянский язык был единственным литературным языком в Древней Руси.
… Если не противопоставлять два языка в Древней Руси – древнерусский и церковнославянский, тогда вс просто. Но если различать эти две основы, то приходится либо признать, что мы имеем дело со смешанным характером языка в ряде наиболее важных и ценных памятников, либо производить насилие над очевидными фактами, что допускали некоторые Селищев А.М. Старославянский язык. Изд. 3-е, стереотипное. – М.: Едиториал УРСС, 2005. – С. 82 – 83.
Буслаев Ф.И. Историческая грамматика русского языка. – М.: Учпедгиз, 1959. – С. 36.
Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (X – сер. XVIII вв.). – М.: Высшая школа, 1975. – С. 11.
Там же. – С. 15.
исследователи. Я утверждаю, что именно русский язык с л о ж н о г о состава характерен для памятников XII – XIII вв.»1.
Б.А. Успенский впервые предпринимает попытку положить в основу работы над данной проблемой теорию диглоссии. Соотношение между церковнославянским и древнерусским языком в донациональный период определяется исследователем как диглоссия, то есть способ существования двух языковых систем в рамках одного языкового коллектива, причем функции этих двух систем находятся в дополнительном распределении: одна из них обслуживает книжную, письменную культуру, другая – обыденную жизнь. «В наиболее явном случае книжный язык выступает не только как литературный (письменный) язык, но и как язык сакральный (культовый), что обусловливает как специфический престиж этого языка, так и особенно тщательно соблюдаемую дистанцию между книжной и разговорной речью; именно так и обстоит дело в России»2.
Б.А. Успенский определяет ряд признаков, отличающих диглоссию от двуязычия, с одной стороны, и от ситуации сосуществования литературного языка и диалекта, с другой. Так, в отличие от ситуации двуязычия, при диглоссии: 1) недопустимо применение книжного (литературного) языка как средства разговорного общения; 2) отсутствуют кодификация разговорного языка и специальное обучение ему («живой, некнижный язык может совершенно игнорироваться языковым сознанием»); 3) отсутствуют параллельные тексты с одним и тем же содержанием (особенную значимость при этом имеют запрет на перевод сакральных текстов и невозможность пародий на книжном языке)3. От ситуации сосуществования литературного языка и диалекта диглоссию отличает отсутствие социолингвистической дифференциации: «характерная для функционирования литературного языка в одноязычной (недиглоссийной) ситуации соотнеснность с социальными верхами, а нелитературного языка (просторечия) – с социальными низами при диглоссии принципиально невозможна, Ларин Б.А. Лекции по истории русского литературного языка (X – сер. XVIII вв.). – М.: Высшая школа, 1975. – С. 22 – 23.
Успенский Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. – М.: Издво МГУ, 1983. – С. 82 – 83.
поскольку для всего общества употребление как книжного, так и некнижного языка является в принципе обязательным и зависит только от речевой ситуации»1.
Становление ситуации диглоссии Б.А. Успенский относит ко времени Киевской Руси. В период Московской Руси, по мнению исследователя, продолжила существовать языковая ситуация, сформировавшаяся в древнерусский период, давшая импульс всему дальнейшему развитию литературного языка и определившая основные тенденции этого развития2.
Вообще, стабильность диглоссии как языковой ситуации и возможность е сохранения на протяжении многих веков отмечается Б.А. Успенским в качестве одной из характерных черт, отличающих диглоссию от двуязычия3.
В условиях диглоссии член языкового коллектива воспринимает две сосуществующие системы как один язык, в то время как для внешнего наблюдателя естественно видеть два языка. Понятие нормы в условиях диглоссии связывается исключительно с книжным языком. Он «воспринимается в языковом коллективе как правильный, тогда как некнижный язык воспринимается как отклонение от нормы, то есть как нарушение правильного языкового поведения» 4, потому что он фигурирует в языковом сознании коллектива как кодифицированная разновидность языка, которая, в отличие от разговорного, некнижного языка, усваивается только в процессе формального обучения. «Грамматик – в виде самостоятельной системы правил – не было, однако кодификация осуществлялась в процессе изучения книжного (литературного) языка»5. При чтении канонических текстов определялись признаки, отличающие книжный язык от некнижного (разговорного). Таким образом, в процессе создания и редактирования конкретного текста могла происходить смена языкового кода, чередование церковнославянского и древнерусского языков в соответствии с меняющейся языковой установкой книжника6.
Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 26 – 28.
Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994. – С. 8.
Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 25.
Успенский Б.А. Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. – М.: Издво МГУ, 1983. – С. 83.
Успенский Б.А. История русского литературного языка как межславянская дисциплина // Вопросы языкознания. – 1995.
– №1. – С. 81.
Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994.
Тезис о возможности смены языкового кода в процессе создания произведения перекликается с предложенным Д.С. Лихачвым термином «литературный этикет». Проводя литературоведческий анализ памятников древнерусской письменности, учный приходит к выводу о существовании в Древней Руси двух самостоятельных литературных языков: церковнославянского и русского. Их употребление было подчинено литературному этикету: церковные, богословские и философские темы требовали, с точки зрения книжника, реализации «приподнятого» церковнославянского языка, а для раскрытия исторической, юридической или бытовой темы языковая «приподнятость» не была необходима, и такие тексты писались на древнерусском литературном языке1. Д.С. Лихачв отмечает, что соблюдение литературного этикета могло требовать быстрого, подчас в пределах одного предложения, перехода от одного языка к другому2.
Взгляды Б.А. Успенского на языковую ситуацию Киевской Руси не были однозначно приняты в науке. Возражения против убедительности теории диглоссии высказывали А.А. Алексеев, А.М. Камчатнов, Л.П. Клименко, М.И. Шапир3 и др. Так, В.В. Колесов, А.С. Мельничук, Л.М. Устюгова, А.М. Камчатнов не согласен с Б.А. Успенским по целому ряду пунктов. Положение о том, что при существующем в сознании членов языкового коллектива противопоставлении церковнославянского и русского языков ими не осознатся диглоссия, рассматривается как противоречие концепции Б.А. Успенского.
Возможность сознательного выбора языкового кода говорит, по мнению А.М. Камчатнова, о включнности всех выбираемых элементов в одну языковую систему: «Если ситуация общения предопределяет выбор тех или иных языковых Лихачв Д.С. Несколько мыслей о языке литературы и литературном языке Древней Руси // Историко-филологические исследования: Сб. ст. к 75-летию акад. Н.И. Конрада. – М.: Наука, 1967. – С. 304 – 205.
Там же. – С. 306.
См. Алексеев А.А. Почему в Древней Руси не было диглоссии // Проблемы исторического языкознания. Литературный язык Древней Руси / Под ред. В.В. Колесова. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1986. – Вып. 3; Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века. – М.: Академия, 2005; Клименко Л.П. История русского литературного языка с точки зрения теории диглоссии // Проблемы исторического языкознания. – Вып. 3: Литературный язык Древней Руси: Межвузовск. сб. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1986; Колеов В.В. Критические заметки о "древнерусской диглоссии" // Проблемы исторического языкознания. – Вып.
3: Литературный язык Древней Руси:
Межвузовск. сб. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1986; Мельничук А.С. Обсуждение проблемы языковой ситуации Киевской Руси на IX Международном съезде славистов // Изв. АН СССР. – Сер. Лит. и яз. – 1984. – Т. 43. – № 2;
Устюгова Л.М. Книжнославянизмы и соотносительные русизмы в основных списках "Повести временных лет" // Древнерусский литературный язык в его отношении к старославянскому. – М.: Наука, 1987; Шапир М.И. Теория церковнославянско-русской диглоссии и е сторонники // Russian Linguistics. – 1989. – № 13 и др.
средств, то это значит, что сами по себе они входят в одну языковую систему и противопоставляются стилистически – по сфере употребления»1. Возражает А.М. Камчатнов и против заявленного Б.А. Успенским противопоставления в сознании древнерусского человека сакрального и бытового начал, вылившееся и в противопоставление церковнославянского и русского языков. Ссылаясь на мнение исследователей истории церкви, А.М. Камчатнов замечает, что «оппозиция священного и профанного была свойственна языческому религиозному сознанию», в христианской же культуре «исчезает противоположность между сакральным и профанным», а следовательно «исчезает и оппозиция культурного и бытового, и русский язык оказывается полноправным участником литературного процесса»2.
Кроме того, А.М. Камчатнов указывает на общеизвестное отсутствие данных о том, что «уже в Киевской Руси противопоставление славянского и русского было противопоставлением именно языков», а также на недопустимость осуществляемого Б.А. Успенским проецирования фактов XV – XVI вв. на языковую ситуацию Киевской Руси3. Наконец, А.М. Камчатнов считает неприемлемым рассмотрение Б.А. Успенским в качестве релевантных для дифференциации церковнославянского и русского языков только формальных – орфографических и морфологических – признаков и отсутствие должного языка4. Не считая убедительной теорию внимания к лексическому уровню диглоссии, А.М. Камчатнов категоричен в характеристике языковой ситуации Киевской Руси как одноязычной и в утверждении «сложной» природы литературного языка: «языковая ситуация в Киевской Руси была одноязычной … этот литературный язык был стилистически дифференцирован и … в формировании его стилей большую роль сыграли как славянская, так и русская языковая стихия»5.
Л.М. Устюгова также не соглашается с мнением Б.А. Успенского.
Анализируя особенности функционирования славянизмов и русизмов в «Повести временных лет», исследователь приходит к выводу о том, что последние являлись Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века. – М.: Академия, 2005. – С. 50.
Там же. – С. 52 – 53.
Там же. – С. 53.
Там же. – С. 55.
Там же. – С. 53.
«вполне законными элементами книжного повествования» и в целом «древнерусский язык не был противопоставлен церковнославянскому как язык профанный, бытовой – сакральному, культурному»1.
Л.П. Жуковской проведн анализ языка традиционных переводных памятников древнерусской письменности, в результате которого в тождественных по содержанию текстах обнаружено большое количество лексических и грамматических варьирований, а также случаев внесения в эти тексты при переписке и редактировании древнерусскими писцами как общеславянских, так и собственно русских слов и форм. На основании полученных данных исследователь делает вывод о том, что памятники традиционного содержания (церковные книги) должны рассматриваться в ряду памятников русского литературного языка, а о церковнославянском языке, отличающемся от русского, можно говорить только начиная с XV в2.
Ф.П. Филин, характеризуя языковую ситуацию Древней Руси, говорит о двуязычии. По мнению исследователя, начиная с X века, на данной территории параллельно существовало два близких, но разных и по происхождению, и по выполняемым функциям языка. Церковнославянский литературный язык (древнеболгарский в своей основе) применялся «в основном для передачи всего, что … выражало христианское мировоззрение»3 и был представлен двумя типами: 1) язык богослужебной и примыкающей к ней литературы, созданной в Болгарии и других славянских странах; 2) язык оригинальных произведений, написанных русскими книжниками. Имея южнославянскую основу, церковнославянский литературный язык тем не менее характеризовался возможностью проникновения в него в той или иной степени восточнославянских элементов. Древнерусский литературный язык (восточнославянский по своей природе) использовался «для всякого рода светских нужд»4 и также функционировал в двух разновидностях: 1) язык деловой Устюгова Л.М. Книжнославянизмы и соотносительные русизмы в основных списках "Повести временных лет" // Древнерусский литературный язык в его отношении к старославянскому. – М.: Наука, 1987. – С. 104.
Жуковская Л.П. О некоторых проблемах истории русского литературного языка древнейшей поры // Вопросы языкознания. – 1972. – № 5. – С. 62 – 76.
Филин Ф.П. Истоки и судьбы русского литературного языка. – М.: Красанд, 2010. – С. 259.
Там же. – С. 25 письменности и частной переписки с отдельными церковнославянскими вкраплениями; 2) язык «повествовательной литературы» (произведений разных жанров) с широкой распространнностью церковнославянских средств.
Попытка решить проблему литературного языка донационального периода предпринята и Н.И. Толстым. По мнению исследователя, древнерусский литературный язык вбирал в себя элементы живой восточнославянской речи и церковнославянского языка, вследствие непрерывного взаимодействия древнерусского и церковнославянского литературных языков. При этом церковнославянский язык выполнял функцию литературного языка и в других славянских странах, где также происходило взаимодействие отечественного литературного языка с живой народной речью и церковнославянским языком1.
Опираясь на данные письменных памятников различных славянских народов, Н.И. Толстой приходит к выводу о существовании и функционировании с IX почти до конца XVIII вв. единого славянского литературного языка2, распространнного среди восточных, части южных, а в ранний период и среди западных славян: «нам будет удобнее признать язык сербской, болгарской, русской сербо-болгарской, русско-болгарской и др. редакций е д и н ы м д р е в н е с л а в я н с к и м (или церковнославянским, или книжнославянским) л и т е р а т у р н ы м я з ы к о м, независимо от того факта, что в разные эпохи он мог находиться под влиянием определнного народно-разговорного субстрата, служившего источником его обогащения, и тем самым изменять сво лицо»3. Возможность существования единого древнеславянского литературного языка была обусловлена максимальной структурной близостью славянских диалектов на начальных этапах развития славянской письменности (ещ не произошло падение редуцированных, не начала меняться структура слога, не подвергся существенной реорганизации Толстой Н.И. К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян // Вопросы языкознания. – 1961. – № 1. – С. 59.
Для обозначения этого языка Н.И. Толстым введн термин "древнеславянский литературный язык", заменивший собой термин "церковнославянский язык", который подчркивал ограниченность употребления данного языка церковной сферой, что не соответствовало действительности (Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков.
– М.: Наука, 1988. – С. 34). Тезис Н.И. Толстого о существовании единого древнеславянского литературного языка был поддержан в науке. (См. Копыленко М.М. Как следует называть язык древнейших письменных памятников? // Советское славяноведение. – 1966. – № 1. – С. 36 – 41; Мещерский Н.А. Древнеславянский – общий литературно-письменный язык на раннем этапе культурно-исторического развития всех славян // Вестн. Ленингр. ун-та. – 1975. – № 8. – С. 132 – 140).
Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 38.
морфологический и синтаксический строй, не проявились семантические и лексические инновации). Монолитность славянского языкового мира послужила предпосылкой того, что «вполне реальным оказывалось положение, по которому один из диалектов, возведнный на уровень литературного языка, становился приемлемым для всего славянского ареала или для значительной его части»1.
Таким образом, по мысли исследователя, крайне затруднительным является изучение истории собственно древнерусского литературного языка (языка памятников, оставшихся за пределами общего древнеславянского языка) изолированно от рассмотрения процесса развития языка древнеславянского и коррелятивных связей между ними. При этом к XII в. между этими "языками" сложились «отношения не двуязычия (двуязычие было скорее в плане литературного и разговорного языка), а основного ядра и периферийно расположенных вокруг него сфер, где действовали и центробежные и центростремительные силы»2.
Н.И. Толстой одним из первых отметил, что «народно-литературный тип»
древнерусского языка представлен в весьма немногочисленных памятниках и в большинстве случаев не обходится без книжно-славянских элементов; он вернул статус языка, а не "типа" церковнославянскому языку и описал иерархическую систему, в которой нашли место практически все памятники письменности XI – XVII веков (См. Приложение 1). Анализируя характер древнеславянской письменности, Н.И. Толстой замечает, что «эта письменность может быть схематически представлена как фигура с рядом иерархически подчиннных ярусов, отражающих различные жанры, в которой вслед за каноническими (евангелие, псалтырь и др.) и литургическими текстами следует литература аскетическая, проповедническая («слова» и т.п.), агиографическая, повествовательная (повести, «романы» и т.п.), апокрифическая, историческая (хронографы, летописи и т.п.), художественно-поэтическая, публицистическая и др.»3 При этом тексты верхнего яруса оказываются более консервативными, более четко и строго нормированными, они дают меньшее число отклонений от устанавливаемой для Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 143.
Там же. – С. 35 – 39.
Там же. – С. 35 – 36.
каждой эпохи модели; в текстах нижнего яруса пирамиды норма более свободна, подвержена влиянию народно-разговорного субстрата. Близость к строгой языковой норме или отдаленность от нее для самого верхнего яруса может быть неодинаковой внутри одного жанра. Изучение текстов памятников разных жанров, принадлежащих всем «ступеням» этой пирамиды, обнаруживает, что именно церковнославянский язык был языком как канонической, богослужебной литературы, так и литературы житийной, литературы светской. Различался лишь характер нормы церковнославянского языка: она была более строгой в памятниках верхнего яруса, близких к каноническим текстам.
Относительная устойчивость основных элементов описанной модели на протяжении веков обусловлена устойчивостью системы литературных жанров, обслуживаемых древнеславянским литературным языком. В основном свом ядре общая для всего "греко-славянского" ареала эта литература почти не включала в себя текстов, имевших для более поздних веков только историко-культурное значение, «памятники е сохраняли потенциал современности для читателей в течение пяти и более столетий»1. Названные факторы, усиленные достаточно развитой техникой и высокой точностью копирования списков, «поддерживали непрерывность традиции древнеславянского литературного языка»2.
М.Л. Ремнва в работе над данной проблемой также опирается на идею несовпадения истории живого русского языка, средства повседневного общения представителей восточнославянской, а затем великорусской народности, и истории литературно-книжного языка. По мнению исследователя, «языковая ситуация на Руси вплоть до нового времени характеризовалась наличием двух нормированных языковых явлений, друг другу противопоставленных, и эта противопоставленность определяла специфику книжно-письменной культуры на Руси»3. М.Л. Ремнва отмечает, что как в книжно-славянский язык проникали русизмы, так и в живом народном языке появлялись и последовательно использовались в качестве варианта церковнославянизмы. Литературным языком донационального периода исследователь считает язык церковнославянский – «обработанный с точки зрения Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 143. – С. 36.
Там же. – С. 37.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 24.
нормы, особым образом кодифицированный, полифункциональный, стилистически дифференцированный язык культа и культуры, противопоставленный языку бытового общения и языку восточнославянской деловой письменности»1.
Г.А. Хабургаев указывает на то, что формирование церковнославянского языка восточнославянской редакции происходило постепенно, но ко времени создания первых сохранившихся письменных памятников восточных славян он сформировался как литературный нормированный язык, адаптированный к восточнославянским условиям. «То, что в русской филологической традиции принято называть церковнославянским языком русского извода, – это книжнолитературный язык восточных славян, сложившийся в результате усвоения старославянских языковых традиций в древнерусских условиях»2. Уже на самых ранних этапах развития церковнославянский язык Древней Руси обладал полифункциональностью. Это был не только язык богослужения, язык культовой литературы, но и язык текстов переводной деловой и юридической письменности, язык книжно-литературных, художественных текстов различных жанров, как переводных, так и оригинальных, созданных на Руси.
Таким образом, вопрос о природе древнерусского литературного языка донационального периода до настоящего времени не имеет окончательного, однозначного ответа. Категоричные концепции А.А.Шахматова и С.П.Обнорского, а так же более гибкая теория В.В.Виноградова – только некоторые из многочисленных подходов к решению этой проблемы. В целом исследователи сходятся на том, что процесс образования литературного языка в Древней Руси отличался сложностью и представлял собой переплетение элементов живой народной (восточнославянской) речи и близкородственного старославянского языка древнеболгарского происхождения.
1.2. Изучение проблемы литературного языка, его происхождения и функционирования приводит исследователей к необходимости решения вопроса о Ремнева М.Л., Савельев В.С., Филичев И.И. Церковнославянский язык. – М.: Изд-во МГУ, 1999. – С. 9.
Хабургаев Г.А. Старославянский – церковнославянский – русский литературный // История русского литературного языка в древнейший период. – М.: Изд-во МГУ, 1984. – С. 20 – 21.
языковой норме.
Значимость данного понятия для научного освещения вопроса о литературном языке подчркивал, например, В.В. Виноградов: «Понятие нормы – центральное в определении национального литературного языка (как в письменной, так и в разговорной форме)»1. Важность рассмотрения данного вопроса в контексте разговора о происхождении и развитии литературного языка отмечена также Ф.П. Филиным: «Постоянное внимание исследователей к языковой норме помогает правильному освещению истории того или иного литературного языка»2.
Обращаясь к проблеме языковой нормы, следует в первую очередь отметить, что понятие это оказывается значимым не только в рассмотрении вопроса о литературном языке. В широком смысле языковая норма – это «совокупность наиболее устойчивых, традиционных реализаций элементов языковой структуры, отобранных и закреплнных общественной языковой практикой»3. Понятие нормы литературного языка существенно отличается от понятия нормы языка народного.
Поскольку одним из важнейших признаков литературного языка является полифункциональность и чткая разграниченность этих функций, норма литературного языка – это более сложный комплекс средств, чем норма языка народного. Кроме того, она более осознана и более обязательна, требование е стабильности более настоятельно. Таким образом, норма литературного языка – это «некоторая совокупность коллективных реализаций языковой системы, принятых обществом на определнном этапе его развития и осознаваемых им как правильные и образцовые. Литературная норма фиксируется в грамматических справочниках и словарях и является, как и любая другая социально обусловленная норма, обязательной для всех членов коллектива, говорящего на данном языке». 4 Наличием нормы характеризуются все языковые ярусы: фонетический, акцентологический, лексический, фразеологический, морфологический, синтаксический, стилистический. При этом действие языковой нормы проявляется не только на уровне отдельных единиц языка, но и в закономерностях Виноградов В.В. История русского литературного языка: Избранные труды. – М.: Наука, 1978. – С. 29.
Филин Ф.П. О языковой норме // Проблемы нормы в славянских литературных языках в синхронном и диахронном аспектах. – М.: Наука, 1976. – С. 3.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 24. – С. 26.
Семенюк Н.Н. Норма // Общее языкознание. – М.: Наука, 1970. – С. 556.
организации этих единиц в пределах текста, а также в закономерности организации разновидностей (стилей, подсистем) языка1.
Норма литературного языка вырабатывается в практике речевого общения, закрепляется как узус и затем подвергается кодификации. Отклонение от нормы осознатся и оценивается не только в грамматиках, словарях и иных кодификационных работах, но и в широком общественном сознании.
Живой речи свойственно непрерывное развитие, появление вариантных форм на уровне грамматики, обогащение словарного состава на уровне лексики, изменение синтаксических конструкций. Изменение нормы отражает эволюцию языка, однако распространнности языковой единицы в речевой практике недостаточно для кодификации е в качестве нормы, если наблюдается нарушение традиций языкового вкуса или несоответствие языковой системе.
В.А. Ицкович указывает на двоякое понимание термина «литературная норма»:
с одной стороны, он применяется для характеристики общепринятого словоупотребления, с другой, для называния языковых явлений, рекомендованных грамматикой, справочниками и словарями. «Как видно, один термин употребляется для обозначения разных явлений …. Первое определение («норма есть общепринятое употребление») исходит из того, что норма существует в самом языке, что это объективное данное. Из второго определения («норма – это правила употребления») вытекает, что норма – нечто внешнее, что норма не содержится в самом языке, а вносится в язык грамматиками»2. Посредством грамматики отражаются существующие закономерности языка, однако словоупотребление общепринятое и словоупотребление нормативное совпадают не всегда. Эволюция языка, происходящая на фоне активных социальных процессов, зачастую не сразу находит отражение в справочной литературе. Таким образом, возникает необходимость разграничения понятий нормы как факта языка и нормы как зафиксированного в грамматиках правила употребления. Учные, входящие в Пражский лингвистический кружок, установили границу между понятием нормы и понятием кодификации. Б. Гавранек указывает на то, что в любом коллективе на Горшков А.И. Вопрос о вариативности норм в связи с пониманием языка как системы систем // Литературная норма и вариативность. – М.: Наука, 1981. – С. 236.
Ицкович В.А. Языковая норма. – М.: Просвещение, 1968. – С. 5.
основе интуитивного представления о правильной речи формируется языковая норма, проявляющаяся в объективно существующих узуальных моделях словоупотребления, словоизменения, моделях синтаксических единиц. «Народный язык определнного географического или классового целого также имеет свою собственную норму, т.е. комплекс грамматических и лексических регулярно употребляемых средств»1. Кодификация же как «осознанная и зафиксированная норма» свойственна языку литературному. «От объективно существующей нормы языка следует отличать е кодификацию, т.е. установление правил употребления слов, правил словообразования, словоизменения, правил построения словосочетаний и предложений»2. Н.В. Богдановой выделено два типа нормы: 1) норма реальная, лингвистическая, внутриязыковая, сложившаяся «в результате действия ряда социальных факторов, связанных с существованием данного языка в определнном речевом коллективе в определнный период действия»; 2) норма кодифицированная, «являющаяся результатом выбора одним человеком или группой людей тех или иных средств языкового выражения»3.
Кодификация, так же, как языковая норма, может реализоваться на трх соответствующих уровнях: «на уровне языковых единиц, уровне текста и уровне языка как системы подсистем»4. А.И. Горшков приводит примеры каждого типа кодификации языковой нормы в истории русского литературного языка. Так, в «Российской грамматике» М.В. Ломоносова представлена кодификация фонетической и грамматической нормы, в руководстве по риторике и в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке», описывающих правила построения текста и правила выбора «высокого», «среднего» и «низкого»
стилей, наблюдается кодификация нормы на уровне текста и языка как системы подсистем5.
Над выделением критериев языковой нормы исследователи работают достаточно давно. Так, ещ в 1948 году Е.С. Истриной был предложен следующий Гавранек Б. Задачи литературного языка и его культура // Пражский лингвистический кружок. – М.: Изд-во Иностр.
лит., 1967. – С. 339.
Ицкович В.А. Языковая норма. – М.: Просвещение, 1968. – С. 7.
Богданова Н.В. Живые фонетические процессы русской речи. – СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2001. – С. 30.
Горшков А.И. Теория и история русского литературного языка. – М.: Высшая школа, 1984. – С. 43.
критерий нормы: «Норма определяется степенью употребления при условии авторитетности источников»1. При этом необходимым при анализе текстов является учт эволюции языка, а также тех отступлений от общелитературных норм, которые мотивированы художественным замыслом. Таким образом, в процессе выявления нормы на основе наблюдений над текстами художественной литературы целесообразно, с одной стороны, привлекать широкий и разнообразный в жанровом отношении круг источников, а с другой стороны, подходить к анализу текста критически, строго разграничивая авторскую речь и речь персонажей.
А.А. Мурашов обращает внимание на следующие факторы нормы: «Это литературно-художественная употребимость данной формы, приемлемость для большинства говорящих на этом языке как на родном, словарная кодифицированность, востребованность в повседневном общении; наконец, языковая нравственность, закрепившаяся в исторической памяти народа»2.
Л.К. Граудиной сформулированы три критерия достоверности нормы:
1) соответствие языковой системе (с точки зрения грамматики – «это соответствие определнным образом организованной совокупности морфем и способов группировки морфем»);
2) традиционность, предполагающая выработку нормы как «итога взаимодействия общественного выбора и индивидуальных вкусов»;
3) употребляемость, т.е. нахождение в рамках речевого узуса3.
Наиболее объективным показателем употребительности языковых единиц Л.К. Граудина считает статистические данные. Статистический критерий исследователь предлагает ввести в ряд важнейших признаков нормы. Понятие статистической нормы было выдвинуто профессором статистики Бристольского университета Г. Херданом. Рассматривая язык как статистическое множество, Г. Хердан определяет стабильность частот основным коммуникативным законом языка. Принимая тезис Г. Хердана о количественной основе норм, Л.К. Граудина, вслед за учными Пражского лингвистического кружка, вносит существенное Истрина Е.С. Нормы русского литературного языка и культура речи. – М. – Л.: АН СССР, 1948. – С. 19.
Мурашов А.А. Культура речи. – М. – Воронеж: Изд-во Моск. психол.-соц. ин-та; МОДЕК, 2003. – С. 5.
Граудина Л.К. Вопросы нормализации русского языка. Грамматика и варианты. – М.: Наука, 1980. – С. 63.
ограничение, связанное с идеей о дуализме нормы языка – необходимости разграничивать бытующую в речи языковую норму и представление о ней – кодификацию нормы1.
К.С. Горбачевич к основным признакам языковой нормы относит: «1) регулярную употребляемость (воспроизводимость) данного способа выражения; 2) соответствие этого способа выражения возможностям системы литературного языка; 3) общественное одобрение регулярно воспроизводимого способа выражения»2.
Таким образом, понятие нормы литературного языка можно рассматривать через совокупность е характерных признаков:
1) Широкое распространение, т.е. высокая степень употребительности языкового явления.
2) Стабильность нормы.
3) Кодифицированность нормы литературного языка: норма «не только отграничивает правильные (литературные) реализации от неправильных (нелитературных), но и устанавливает разного рода градации внутри правильных нормативных реализаций»3.
4) Императивность нормы литературного языка. При этом на недопустимость абсолютизации «общеобязательности» языковых норм указал Л.И. Скворцов: речь должна идти не столько об их общеобязательности, сколько об общеупотребительности4. Благодаря такому подходу в лингвистике появляется возможность сформировать дифференцированное представление о норме современного русского языка, которая максимально приближена к ситуации, теме и среде общения. Таким образом, с точки зрения коммуникативной стратегии речевое взаимодействие может допускать мотивированные ситуацией, индивидуальными особенностями коммуникантов и т.п. отклонения от нормы.
5) Вариантность нормы. Устойчивость нормативных реализаций не исключает существования в литературном языке набора вариантных средств, Граудина Л.К. Вопросы нормализации русского языка. Грамматика и варианты. – М.: Наука, 1980. – С. 68.
Горбачевич К.С. Нормы современного русского литературного языка. – М.: Просвещение, 1981. – С. 31.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 27.
Скворцов Л.И. Актуальные проблемы культуры речи. – М.: Наука, 1970. – С. 33.
предполагающих определнный выбор. Более того, «норма непременно предполагает наличие в языке таких единиц, которые соотносятся как вариантные выражения обозначаемого»1.
Помимо названных признаков, в определении нормы играет роль е функциональная природа. А.А. Леонтьев, разделяя точку зрения И.А. Бодуэна де Куртенэ, Е.Д. Поливанова, Л.П. Якубинского, выдвигает тезис о функциональности языковой единицы как об одном из основных признаков нормы: «Правильность литературного выражения выступает функцией коммуникативно-стилистической целесообразности данного высказывания, функционального стиля, жанра. … Такая функциональная целесообразность языковой единицы … должна быть признана важнейшим критерием отнесения данной единицы к норме … ибо язык – средство общения, а всякое общение целенаправленно»2. Исследование сущности языковой нормы и определение е понятия проводятся в русле чехословацкой функциональной стилистики, предметом рассмотрения которой является функционирование литературного языка и его языковых единиц. Б.Н. Головин определяет норму как исторически принятый в данном языковом коллективе выбор одного из функциональных вариантов языкового знака, таким образом, «норма становится регулятором речевого поведения людей»3.
Э. Косериу предпринята попытка определения понятия нормы через е отношение к системе языка. В концепции Э. Косериу, языковая норма трактуется как один из элементов соотношения «система – норма – речь» и рассматривается как совокупность обязательных реализаций системы, как фиксация языка в традиционных формах4. Слабость данной теории состоит в искусственном отрыве системы языка от реализации е в процессе функционирования: «Получается, что структура языка – по смыслу определения нормы – бертся вне е функционирования, бертся как некий конструкт, абстракция, созданная мыслью Михайловская Н.Г. Лексическая норма в е отношении к древнерусскому литературному языку // Вопросы языкознания. – 1976. – № 5. – С. 105.
Леонтьев А.А. Язык, речь, речевая деятельность. – М.: Просвещение, 1969. – С. 76.
Головин Б.Н. Основы культуры речи. – М.: Высшая школа, 1980. – С. 19.
Косериу Э. Синхрония, диахрония и история: Проблема языкового изменения // Новое в лингвистике. – Вып. 3. – М.:
Изд-во Иностр. лит., 1963. – С. 174 – 175.
лингвиста. … Такие и подобные соображения можно принять, если структуру видеть неподвижной, застывшей – вне постоянной динамики е применения, вне функциональной "реализации". Но реально, в живых языках, такой структуры нет»1.
Понятие языковой нормы традиционно применяется в характеристике литературных языков национального периода или в контексте разговора о культуре речи. В литературном языке донационального периода также несомненно наличие языковой нормы. Замечание об актуальности понятия языковой нормы для литературного языка донационального периода сделано Н.И. Толстым: «Для историка литературного языка … основным и необходимым ориентиром является литературная норма. Вопрос о трудностях е установления для древних периодов не опровергает этой необходимости»2.
Норма литературного языка донационального периода отличается от литературной нормы национального языка рядом специфических черт.
В настоящее время в этой области исследователями активно решается вопрос о том, что представляла собой норма литературного языка донационального периода в России и как она фиксировалась до появления в XVI веке первых восточнославянских грамматик.
Рассматривая вопрос об общих и различных чертах литературных языков донационального и национального периодов, Ф.П. Филин приходит к следующему выводу: «Между национальными литературными языками и литературными языками донационального времени, кроме отличий, имеются и существенные черты общности: 1) известная обработанность, стремление к устойчивости, поддержанию традиций (что неизбежно приводило и приводит к обособлению от разговорной речи, в которой процессы диалектного дробления и всякого рода стихийные изменения проходят более интенсивно – это заложено в самой природе непреднамеренной устной речи), к наддиалектному состоянию; 2) функционирование в качестве средства цивилизации, обслуживание государственных и иных нужд общества. … Что касается отличий, то они, поГоловин Б.Н. Основы культуры речи. – М.: Высшая школа, 1980. – С. 17.
Толстой Н.И. История и структура славянских литературных языков. – М.: Наука, 1988. – С. 44.
видимому, сводятся прежде всего к тому, что донациональные литературные языки были достоянием сравнительно узких слов населения классово расчленнного общества, они не составляли единой системы с устной речью, не обладали всеобъемлющей поливалентностью, более свободно допускали сосуществование на равных правах всякого рода регионализмов»1.
В.В. Колесов, основываясь на идее «устойчивости первичных жанров»
литературы, которые характеризовались специфическим набором речевых (текстовых) формул, соотносившихся со всем укладом жизни средневековья, предпринимает попытку «изнутри», с точки зрения предполагаемого средневекового сознания решить проблему нормы языкового употребления в литературном языке Киевской Руси2.
М.Р. Ремнва выдвигает тезис, согласно которому норма представлена в памятниках письменности, следовательно, выявление е особенностей и специфических черт должно проводиться посредством анализа текстов.
«Практически определить норму книжного языка можно, ответив на вопросы, какими правилами руководствовались книжники в области графики, орфографии, грамматики, создавая свои произведения, что для них было ошибочным и невозможным для реализации, что имело лишь одну возможность, что допускало вариантные реализации»3.
Характерного признака нормы литературного языка – кодификации – в донациональный период в современном смысле не существовало. Однако нельзя не отметить наличие некоторой стабильности, вс же присущей языку определнных типов текстов. Н.Г. Михайловская в качестве основной особенности нормативности русского литературного языка старшего периода (XI – XIV вв.), обеспечивающей стабильность книжно-литературного изложения, называет «традиционность генетических связей со старославянской письменностью и через их посредство с греческими текстами»4. А. Едличка видит причины стабильности нормы в деятельности книжников, которые, создавая собственные тексты, Филин Ф.П. О свойствах и границах литературного языка // Вопросы языкознания. – 1975. – № 6. – С. 8.
Колеов В.В. Критические заметки о "древнерусской диглоссии" // Проблемы исторического языкознания. – Вып. 3:
Литературный язык Древней Руси: Межвузовск. сб. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1986.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 30.
Михайловская Н.Г. К проблеме нормы древнерусского языка // Вопросы языкознания. – 1975. – № 3. – С. 120.
ориентировались на написанные ранее литературные произведения, воспринимавшиеся ими как образцовые и ставшие основой позднейшей кодификации. Таким образом, по мнению исследователя, поддерживалась устойчивость нормы1. То есть, применяя термин "норма литературного языка" к характеристике донационального периода, А. Едличка понимает этот термин как «совокупность соответствующим образом реализованных языковых средств, принятых в данном языковом обществе как обязательные, и те закономерности, которыми определяется употребление языковых средств»2, не зафиксированные ещ в грамматиках, словарях, справочниках и т.п., но уже обусловливающие определнную стабильность языковой нормы. Согласие с данным положением высказывает Ф.П. Филин, выдвинувший идею о том, что в ранние периоды истории литературного языка существовала «скрытая кодификация, т.е.
ориентация на нормы, представленные в тех или иных литературных документах»3.
В начальный период существования древнерусского литературного языка (XI – XIV вв.) «не было писаных требований и правил, но были правила неписаные, этикетом"»4, диктуемые ситуативным – замечает и "литературным Н.Г. Михайловская.
Несомненно, важным является вопрос о том, какие именно литературные произведения служили языковым образцом и каким образом осуществлялось их воздействие на другие тексты.
По мнению А.А. Алексеева, «источником нормы могли становиться те тексты, которые получали общественное признание и значение прежде всего по своему содержанию, почти безотносительно к достоинству своего языка»5.
Вывод об авторитетности того или иного текста исследователь делает, обращая внимание на количество дошедших до нас списков этого произведения, а также на частоту его цитирования в современной произведению литературе. Тексты, Едличка А. Проблематика нормы и кодификации литературного языка в отношении к типу литературного языка // Проблемы нормы в славянских литературных языках в синхронном и диахронном аспектах. – М.: Наука, 1976. – С. 19.
Филин Ф.П. Что такое литературный язык // Вопросы языкознания. – 1979. – №3. – С. 19.
Михайловская Н.Г. Лексическая норма в е отношении к древнерусскому литературному языку // Вопросы языкознания. – 1976. – № 5. – С. 105.
обладающие названными признаками, исследователь считает образцовыми. К их числу А.А. Алексеев относит Евангелие и Псалтырь.
Характеризуя грамматическую норму литературного языка донационального периода, необходимо ответить на вопрос о том, есть ли основания говорить об императивности и осознанности этой нормы. М.Л. Ремнва ищет ответ в сопоставлении сюжетов, перерабатываемых книжниками с разными целями.
Сравнив текст жития Михаила Клопского, имеющий устную основу, и текст того же произведения, приведнный в XVI в. В.М. Тучковым в соответствие с нормами канонического жития, исследователь отмечает, что «В.М. Тучков, приступая к созданию жития Макариевских Четьих-Миней, чтко представлял себе, что должно быть заменено, что обязательно к изменению, что не может быть использовано в тексте канонического жития и какими соответствующими книжно-славянскими средствами это должно быть выражено (заменено)»1. Таким образом, разговор о своеобразной осознанности и императивности нормы литературного языка донационального периода оказывается возможным.
Благодаря наличию в текстах своеобразного образца и осознанности следования ему книжниками, норма литературного языка донационального периода обладала некоторой стабильностью. Однако это не исключало наличия у не ещ одного характерного для литературной нормы признака – вариативности.
Вариативность в донациональный период имела особенность, заключающуюся в использовании вариантов, являющихся дублетами, наличие которых в языке не мотивировано с функциональной точки зрения. Например, «уже в старших памятниках церковнославянского языка русского извода формы аориста и перфекта могли употребляться в одинаковых контекстах и выражать одинаковые значения»2.
Вариативность как признак языковой нормы имеет принципиальное значение в характеристике нормы литературного языка донационального периода. В Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 37.
Там же. – С. 41.
частности, вариативность определяется возможностью разных написаний одного и того же слова (у разных писцов или даже у одного писца)1.
«Вариация написаний определяется, с одной стороны, колебаниями между южнославянскими написаниями (отражающими влияние протографов) и русскими написаниями (отражающими специальную норму русского церковнославянского языка), с другой стороны – колебаниями между написаниями, отражающими орфографическую традицию (влияние графического традиционализма), и написаниями, ориентированными на книжное произношение (влияние фонетического традиционализма)»2. Влиянием протографа до определнной степени определяется различие текстов, списанных с южнославянских оригиналов, и текстов, созданных на восточнославянской почве. Поскольку наиболее почитаемыми и, как следствие, образцовыми считались тексты, имеющие южнославянский протограф, южнославянские фонетические особенности могли переноситься в оригинальные восточнославянские рукописи, но уже в качестве орфографического явления. С начала XII в. влияние протографа постепенно перестат играть роль, закрепляясь лишь в отдельных формах.
Впоследствии южнославянские написания вытесняются на периферию нормы:
«они могут быть зафиксированы в текстах, но не являются результатом сознательной языковой деятельности. Можно сказать, что они представляют собой как бы допустимые отклонения от нормы»3.
Отражение орфографической традиции заключается в реализации писцами определнной системы орфографических правил (распределения букв " и #, правописания еров и т.д.). Если изначально русская (церковнославянская) орфография воспринималась как допустимое отклонение от южнославянской нормы, то к XIII в. происходит перелом, суть которого состоит в складывании Показательным в данном случае является, например, правописание Жития Феодосия Печерского в Усп. сб. XII – XIII вв., отличающееся у первого и второго писца. (Дурново Н.Н. Русские рукописи XI – XII вв. как памятники старославянского языка // Дурново Н.Н. Избранные работы по истории русского языка. – М.: Языки русской культуры, 2000. – с. 394).
Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994. – С. 35.
Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 115.
самостоятельной церковнославянской нормы вследствие обособления церковнославянской орфографии от южнославянской1.
Церковное (книжное) произношение представляет собой произносительную (орфоэпическую) норму церковнославянского языка. Церковнославянская орфоэпическая норма не всегда вступает в противоречие с живым произношением, а может совпадать с ним в некоторых случаях. «Поэтому отражение книжного произношения может иногда трактоваться … как отклонение от нормы, связанное с влиянием живой речи», что ошибочно, т.к. «влияние живой речи проявляется в данном случае не непосредственно, о нм можно говорить лишь постольку, поскольку явления живой речи ассимилированы церковнославянской произносительной нормой2. Б.А. Успенский указывает на особую значимость учта соотношения между орфографической и произносительной нормой при типологической характеристике письменного памятника: «При анализе книжных текстов необходимо отдавать себе отчт, какое место занимает рассматриваемый текст на шкале, крайние точки которой определяются отражением протографа, с одной стороны, и транскрипцией книжного произношения, с другой»3.
Говоря о консервативности нормы литературного языка донационального периода, М.Л. Ремнва указывает вместе с тем и на динамичность, которая вс же была присуща данной норме. Причм выражалась она не только в наличии вариантных средств, но и в том, что с течением времени «менялось отношение самих книжников к разным элементам нормы, их месту, необходимости»4. В качестве примера исследователь приводит историю грамматической категории двойственного числа, которая постепенно исчезает из памятников письменности в силу русификации нормы. Книжники, знакомые с образцами, отмеченными правильным и последовательным употреблением дуальных форм, отказываются от него, а значит, имеют определнную позицию, определнный взгляд на степень обязательности той или иной черты.
Там же. – С. 117.
Успенский Б.А. История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 118.
Там же. – С. 122.
Там же. – С. 47.
На вариативность нормы литературного языка донационального периода и, как следствие, е динамичность, обусловленную социально-историческими факторами, указывает и Л.Ф. Копосов: «Развитие орфографических норм в донациональный период – это борьба нового со старым, новых написаний с традиционными и искусственными. … Древнерусские и старорусские писцы в своей орфографической практике исходили из опыта предшествующих поколений, внося в свое письмо индивидуальные черты в соответствии с изменившимся произношением; эти черты могли стать в дальнейшем общепризнанными и получать характер нормы. … Однако новообразование проникало в письменный текст всегда с опозданием, а употребление двух вариантов могло продолжаться весьма длительное время, иногда в течение многих столетий. Это произошло, например, с формами Д. – Т. – П. мн. числа имен существительных. … Устойчивость различных традиционных написаний, так же, как и активность проникновения в письменность и закрепление в ней различных языковых инноваций, оказывается неодинаковой. Одной из важнейших особенностей нормы донационального периода является существование территориальных различий в обозначении морфем, отражающих фонетические и морфологические различия. В целом развитие орфографии обусловлено двумя факторами: социальноисторическим и собственно лингвистическим. Именно социально-исторические условия приводят к изменению ориентации писцов на ту или иную орфографическую систему, обусловливают складывание единых норм в эпоху формирования народности и нации»1.
Таким образом, норма литературного языка донационального периода характеризуется всеми основными признаками нормы литературного языка:
стабильностью, кодифицированностью, императивностью, осознанностью, вариативностью. При этом все они в языке донационального периода отличаются определнной специфичностью.
Копосов Л.Ф. Севернорусская деловая письменность XVII – XVIII вв. (орфография, фонетика, морфология). – М.: Издво МПУ, 2000. – С. 22 –23.
1.3. В памятниках книжно-славянской письменности реализовывалось 2 типа нормы:
1) Строгая норма. Она «в определнном отношении была "равна" самому церковнославянскому языку, его грамматической системе».1 Все используемые здесь грамматические средства оставались неизменными на протяжении веков, а вариантные формы практически отсутствовали. Поэтому главными характеризующими признаками данного типа нормы можно назвать «устойчивость последовательное отталкивание "иносистемных" вариантов»2. Наличию этих и особенностей строгой нормы способствует также жанровая и ситуативная закреплнность сферы употребления церковнославянского языка такого типа.
2) Сниженная норма. Этот тип «характеризуется наличием языковых явлений, выходящих за пределы системно-языковых потенций церковнославянского языка»3, который пополняется элементами языка древнерусской народности. В результате в составе церковнославянского языка обнаруживается сосуществование вариантных средств выражения грамматического значения. «Нарушение чистоты церковнославянской стихии определнным образом сказывалось на характере языковой нормы. Поскольку норма определялась образцами, раз возникнув, смешанные тексты провоцировали появление других подобных текстов. Рядом с одной нормой появлялась другая, может быть, не как что-то самостоятельное, а лишь как разновидность основной нормы»4. Такая открытость системы церковнославянского языка и наличие в ней вариантов – основные признаки сниженной нормы. Они во многом способствовали е подвижности и динамичности: привнеснные элементы могли варьироваться, прибавляться или исчезать.
Избыточность вариантов и стремление от не избавиться могли приводить к изменению нормы. Однако следует обратить внимание на характер вариантных средств, представленных в текстах, реализующих норму сниженного типа.
Поскольку для выбора одного из вариантов отсутствовала функциональная Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 31.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 31.
Алексеев А.А. Пути стабилизации языковой нормы в России XI – XVI вв. // Вопросы языкознания. – 1987. – №2. – С.
мотивация, а с нормативной точки зрения они являлись одинаково правильными, помимо исчезновения одного из них, в языке мог стабилизироваться и оставаться неизменным долгое время весь набор дублетных форм1. Об этом явлении упоминает Н.Н. Семенюк в статье "Некоторые вопросы изучения вариативности".
Говоря о причинах сосуществования в литературном языке параллельно используемых грамматических средств, наряду с соединением в его составе разных по времени возникновения форм и с переходом слова из одного грамматического подкласса в другой, исследователь называет и совмещение в рамках литературного языка "гетерогенных элементов": «некоторые из исходно разносистемных и в большинстве случаев идентичных по своему значению форм впоследствии объединяются в литературном языке, образуя … «внутрисистемные варианты»2.
Важно, что церковнославянские и восточнославянские элементы находятся в данном типе нормы в равноправном положении и способны взаимозаменяться.
Они не маркированы. «Маркирована лишь самая возможность употребления восточнославянских средств выражения для характеристики данного типа нормы»3.
Выбор того или иного типа нормы определялся жанром памятника. Так, в богослужебной литературе, переводной деловой письменности, произведениях ораторской прозы и житиях реализовывалась строгая языковая норма. При этом, как отмечает А.А. Алексеев, в языке некоторых житий обнаруживается «незначительная примесь»4 восточнославянских элементов. (Например, в Житии Бориса и Глеба и в Житии Феодосия Печерского.) В летописях, словах и повестях последовательно проявляется норма сниженного типа.
Каждой разновидности нормы присущи определнные грамматические черты.
Например, в языке памятников, относящихся к строгому типу нормы, функционирует сложная система прошедших времн и последовательно Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 32.
Семенюк Н.Н. Некоторые вопросы изучения вариативности // Вопросы языкознания. – 1965. – № 1. – С. 53.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 32.
Алексеев А.А. Пути стабилизации языковой нормы в России XI – XVI вв. // Вопросы языкознания. – 1987. – №2. – С.
употребляются формы двойственного числа. «Временные отношения передаются конструкциями с союзом и дательным самостоятельным; целевые ~гда отношения передаются конструкцией "да + презентная форма глагола", супином и инфинитивом; императивные отношения – конструкцией "да + презентная форма глагола", повелительным наклонением; условные отношения оформляются конструкцией "аще … презентная форма глагола / да + презентная форма глагола / сослагательное наклонение / императив"»1.
В текстах, представляющих сниженный тип нормы, употребляются все названные выше средства выражения грамматических отношений. Однако наряду с архаичной системой временных форм здесь обнаруживаются и глаголы прошедшего времени с суффиксом -л, которые могут выступать в любом контексте и заменять собой любую форму прошедшего времени. При оформлении временных, условных, целевых, императивных отношений параллельно с церковнославянскими используются древнерусские средства: союзы когда, коли и др.; конструкции с союзами аже, оже, даже, аче, али, олна, ци, естьли, а также разговорная конструкция без условных союзов и т.д.
Два типа грамматической нормы, описанные М.Л. Ремнвой, соотносятся с регистрами церковнославянского языка, выделяемыми В.М. Живовым. Так, в стандартном регистре, реализующемся в канонических текстах, действует механизм ориентации на образцы, вследствие чего восточнославянские дополнения к служебным минеям, созданные в Древней Руси, не отличаются с языковой точки зрения от южнославянской основной части2. Таким образом, стандартный регистр находится в корреляции по признаку неизменяемости в течение веков со строгой нормой литературного языка донационального периода.
В гибридном регистре, предполагающем создание восточнославянских текстов, действует механизм пересчта, при котором становятся значимыми признаки книжности3.
Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. – М.: Языки русской культуры, 1996. – С. 32.
Там же. – С. 32 – 33.
1.4. Строгая и сниженная нормы церковнославянского языка различаются в частности на фонетико-графическом уровне. Поскольку язык памятников, реализующих строгую норму, в целом равен языку церковнославянскому, а в пределах сниженной нормы наблюдается смешение черт церковнославянского и восточнославянского языков, необходимо выяснить, какие критерии орфографической нормы присутствовали и в том, и в другом языке.
В науке рано начали предприниматься попытки выявления достоверных элементов восточнославянского и южнославянского языков. Впервые на соответствия между "славенскими" и "росскими" формами обращается внимание в труде "Лексикон славено-росский и имн толкование"1 Памвы Берынды (1627 г.). Автор указывает на генетическую соотносительность щ, жд и ч, ж, противопоставляет неполногласные и полногласные слова.
В "Русской грамматике" Генриха Вильгельма Лудольфа (1696 г.)2 впервые обращено внимание на русское полногласие, на соответствие начальных о и е, русского ч и старославянского щ из *tj, *kt, *gt.
Словарь Академии Российской (1789 – 1794) дат уже чткие критерии разграничения церковнославянских и русских форм: полногласие / неполногласие, о/ы, о/е, ч, ж/шт, жд3.
Научное определение звуковых особенностей древнерусского языка, отличающих его от языка старославянского, впервые было осуществлено А.Х.
Востоковым в его работе "Рассуждение о славянском языке, служащее введением к грамматике сего языка, составляемой по древнейшим оного письменным памятникам" (1820 г.). Фонетические восточнославянские и южнославянские различия представляются исследователю более древними по сравнению с различиями морфологическими: «разность диалектов, существовавшая, без сомнения, уже в самой глубокой древности у разных поколений славянских, не Берында П. Лексикон славено-росский и толкование имн. Изд-е 2-е. / Изд. подг. В.В. Нимчук. – Киев: АН УССР, Ин-т языкознания им. А.А. Потебни, 1961.
Генрих Вильгельм Лудольф. Русская грамматика (Оксфорд, 1696) // Б.А. Ларин Три иностранных источника по разговорной речи Московской Руси XVI – XVII веков. – СПб.: Изд-во Петербургского университета, 2002.
Булич С.К. Церковнославянские элементы в литературном и народном русском языке // Записки историкофилологического факультета императорского С.Петербургского университета, 32. – СПб: Тип. И.Н.Скороходова, 1893. – С. 70.
касалась в то время до склонения, спряжения и др. грамматических форм, а существовала большею частью только в различии выговора и в употреблении некоторых особенных слов. Например, русские славяне издревле говорили волость вм. власть, город вм. град, берег вм. брег и проч. Щ в словах нощь, пещь, вращати заменяли они издревле буквою ч: ночь, печь, ворочати. Таким же образом церковнославянское жд заменяли одиноким ж: вожь, дажь вм. вождь, даждь»1.
Трудами А.Х. Востокова было положено начало исследованию рефлексов праславянских сочетаний в связи с изучением фонетических особенностей слов русского и других славянских языков. Дальнейшие замечания о генетически соотносительных элементах в основном касались специфики их реализации в отдельных письменных памятниках или в русском языке и в целом придерживались заданного А.Х. Востоковым направления2.
В процессе разработки проблемы генетически неоднородных элементов практически сразу возникает некоторая противоречивость, прослеживающаяся как в результатах анализа различных памятников древнерусской письменности, так и в результатах исследований различных учных. Показательными в этом отношении являются, например, выводы П.А. Лавровского, с одной стороны, отмечавшего «поразительное сходство фонетики русского в древнее время с наречием старославянским»3 и существование «личных черт» русского языка: «полногласия, перехода д при смягчении в ж, т в ч», а с другой – обращающего внимание на тот факт, что русский язык «не принимал форм и оборотов совершенно ему чуждых и употребление ж вместо жд, ч вместо щ, о вместо е оставалось в нм также неприкосновенным, по крайней мере, до конца XV столетия»4.
Результаты постепенного формирования общего взгляда на специфику фиксации, адаптации и соотношения генетически неоднородных элементов отразились в "Исторической грамматике" Ф.И. Буслаева. Автором проведн анализ употребления церковнославянских и русских соответствий в памятниках Востоков А.Х. Рассуждение о славянском языке // Востоков А.Х., Срезневский И.И. Филологические наблюдения А.Х.
Востокова / Под ред. И.И. Срезневского. – СПб: Тип. Имп. Академии наук, 1865. – С. 7 – 8.
См.: Максимович М.А. История древней русской словесности. – Кн. 1. – Киев: Университетская типография, 1839;
Лавровский П.А. О языке северных русских летописей. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1852 и др.
Лавровский П.А. О языке северных русских летописей. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1852. – С. 44.
Лавровский П.А. О языке северных русских летописей. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1852. – С. 46.
древнерусской письменности, в "областном просторечии" и в современном литературном языке. Итогом проделанной работы стало выявление ряда особенностей реализации праславянских рефлексов в системе русского языка и различий между группами генетически соотносительных элементов на русской почве, что позволило сделать вывод о характере взаимоотношений церковнославянских и русских элементов в системе современного русского литературного языка, который, по мнению исследователя, «представляет смесь смягчнных форм церковнославянских с русскими». Способы употребления в современном литературном языке лексем с рефлексами праславянских сочетаний подразделяются Ф.И. Буслаевым на три группы: «или 1) церковнославянские формы вм. русских; например прежде вм. преже, между вм. межу, нужда вм.
нужа, смущение вм. смучение (от гл. мучить); или 2) русские вм.
церковнославянских; например вижу вм. вижду, отвечать вм. отвещать; или 3) и те и другие; например между и межа, невежда и невежа, со-кращать и укорачивать и проч.»1.
Ф.И. Буслаевым впервые сделано замечание о семантических, а также узуальных различиях между церковнославянизмами и лексемами с восточнославянскими фонетическими особенностями: слова с рефлексами южнославянского происхождения «большею частию отличаются, в образованном языке, от русских, как 1) по значению, например, гражданин – горожанин; так и 2) по употреблению: принадлежа к книжному языку, они более приличны речи искусственной, например, … услаждать, чуждый, поглощаю (при русской форме проглочу). Впрочем, многие формы стали достоянием языка образованного вообще»2.
Заявленная Ф.И. Буслаевым необходимость более пристального внимания к реализации генетически неоднородных рефлексов праславянских сочетаний привела к появлению целого ряда работ. К числу наиболее значимых из них относят "Два исследования о звуках русского языка: I. О полногласии; II. О Буслаев Ф.И. Историческая грамматика русского языка. – М.: Учпедгиз, 1959. – С. 69 – 70.
Там же. – С. 70.
звуковых особенностях русских наречий"1 А.А. Потебни и "Обзор звуковых и формальных особенностей народнаго русскаго языка"2 М.А. Колосова. Работы посвящены определению причин появления и статуса церковнославянизмов в русских говорах.
Параллельно шл процесс изучения феномена возникновения генетически неоднородных рефлексов праславянских сочетаний в славянских языках.
Внимание данной проблеме уделяется в работах И.И. Срезневского, М.А.
Колосова, И.В. Ягича, А.С. Будиловича, С.К. Булича, А.И. Соболевского, Н.Н. Дурново и др.3 В частности, в книге С.К. Булича "Церковнославянские элементы в современном литературном и народном языке" систематизированы точки зрения на проблему существования генетически неоднородных элементов в системе современного языка и рассмотрены причины закрепления в языке южнославянских рефлексов. Работа С.К. Булича, включающая обстоятельный обзор итогов изучения гетерогенных элементов в русском языке, вызвала ряд отзывов, в которых, с одной стороны, указывалось на значимость проведнного автором исследования, с другой – отмечалась необходимость обращения к истории взаимодействия генетически неоднородных рефлексов, а также «указаний на преемственность явлений и процессов фонетики и морфологии»4.
Сложившийся перечень соотносительных рефлексов праславянских сочетаний был широко использован А.И. Соболевским для исследования языка памятников древнерусской письменности. Так, в работе "Лекции по истории русского литературного языка" при описании процесса "обрусения" церковнославянского языка автором приводятся «главные постоянные черты русского извода Потебня A.A. Два исследования о звуках русскаго языка: I. О полногласии; II. О звуковых особенностях русских наречий. – Воронеж: Тип. В. Гольдштейна, 1866.
Колосов М.А. Обзор звуковых и формальных особенностей народнаго русскаго языка. – Варшава: Тип. Варшавск.
учебн. окр., 1878.
См. Дурново Н.Н. Спорные вопросы общеславянской фонетики // Дурново Н.Н. Избранные работы по истории русского языка. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 520; Колосов А.М. Обзор звуковых и формальных особенностей народнаго русскаго языка. – Варшава: Тип. Варшавск. учебн. окр., 1878; Колосов М.А. Очерк истории звуков и форм русскаго языка с XI по XVI столетие. – Варшава: Тип. Варшавск. учебн. окр., 1872; Соболевский А.И. Лекции по истории русского языка. – Изд-е 6-е, стереотипное. – М.: ЛКИ, 2007; Срезневский И.И. Статьи о древнерусских летописях (1853
– 1866). – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1903; Ягич И.В. Критические заметки по истории русского языка // ИОРЯС. – Т. XLVI. – СПб.: Тип. Императорской Акад. наук, 1889 и др.
Будде Е.Ф. С.К. Булич. Церковнославянские элементы в современном литературном и народном русском языке. Т. 1. – Казань, 1894. – С. 11.
церковнославянского языка, иначе – старославянского языка», а также датся указание на замены рh на ре (брегъ), шт на щ (шч) и сохранение ра вместо оро, жд вместо ж, когда «русские оставляли церковнославянскую звуковую окраску и вожь»1.
читали вместо вместо По замечанию врагъ ворогъ, вождь А.И. Соболевкого, данные черты просуществовали «без значительных изменений и дополнений до конца XVII в.», пополняясь «разными случайными чертами», и до сих пор имеют место «в наших церковных книгах»2.
Важность исследования взаимоотношений между элементами двух близкородственных языковых систем стала очевидной в XX в. в связи с рассмотрением вопроса о происхождении русского литературного языка.
Наиболее полный перечень церковнославянских и восточнославянских элементов литературного языка приводит А.А. Шахматов в книге "Очерк современного русского литературного языка".
К бесспорно церковнославянским по происхождению исследователь относит следующие фонетические особенности:
1. Сочетания ра, ла, ре, ле, произошедшие от праславянских *or, *ol, *er, *el.
А.А. Шахматов указывает на широкую распространнность слов с данными сочетаниями в литературном языке, на неодинаковость их морфологической природы (существительные, глаголы и даже неизменяемые слова): чрез, праздный, враг, пленить и т.д. В работе представлена и точка зрения исследователя на причины сохранения в языке подобных лексем: эти слова, как правило, обозначали понятия, не связанные с народным бытом (книжные или отвлечнные).
В живом русском языке они отсутствовали, поэтому и были заимствованы из церковнославянского. В отдельных случаях русский вариант слова существовал, однако имел другое значение (обычно более конкретное, связанное с бытовой сферой): прах – порох, древний, дерево и т.п. Данная ситуация также могла служить основанием для сохранения церковнославянского слова в литературном языке3.
– – –
Там же. – С. 75 – 76.
Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 77.
языку»1. Исключениями А.А. Шахматов считает слова, в которых звук е находится перед отвердевшим согласным (например, в слове купец), а также слова, в которых е восходит к общеславянскому h (например, мелкой из мhЂлъкыи).
Слова с ударным звуком е перед тврдым согласным, являющиеся элементами церковнославянской языковой нормы, исследователь делит на две группы: в первой е находится перед исконно тврдым согласным звуком (например, небо, пещера, перст), а во второй – перед отвердевшим. Последние, в свою очередь, также подразделяются А.А.
Шахматовым на две категории:
1) Слова, в которых «отвердение произошло в результате влияния на мягкую согласную (смягчившуюся перед ь, впоследствии выпавшим) следующей тврдой»2. Звук ь, находящийся между двумя согласными, смягчал первый из них (например, в словах бездьна, душЂевьный). Это доказывается тем, что в древнем украинском языке после выпадения ь звук е в предшествующем слоге удлинился и перешл в h: бЂhзна, душhЂвный. В северорусском и восточнорусском языке удлинения о и е в этих условиях не было, но согласный звук перед выпавшим ь под влиянием следующего тврдого здесь также отвердел. Звук е изменился не в h, а в е ненапряжнное (кроме е перед нбными, смягчнными согласными), а ненапряжнное е изменилось затем в о, так как звук е вообще не поизносился перед тврдыми согласными. А.А. Шахматов указывает на то, что «в церковном произношении … о было вообще не известно; поэтому в подобных словах перед отвердевшею согласною произносилось е ненапряжнное», следовательно, «если … мы в современном литературном языке находим в ряде слов в таком именно положении е, а не о, то все или почти все подобные слова должны быть признаны церковнославянскими»3. К таким словам исследователь относит, например: учебный, лечебный, вседневный, царевна, небесный, прелестный, честный и др.
2) Слова, в которых е находится перед согласным, отвердевшим в более позднюю эпоху, вследствие общего отвердения того или иного звука. Однако в Там же.
Там же. – С. 78.
этой категории слов переход е в о происходит не перед всеми отвердевшими согласными. Так, звук ц в период действия процесса перехода е в о оставался ещ мягким, поэтому е перед ним не подвергся изменению (в словах купец, творец и т.д.). «Но перед согласными, отвердевшими раньше, е напряжнное через посредство е ненапряжнного переходит в о; такой случай имел место, ш»1: Сережа, падж, застжка и др.
например перед отвердевшими ж и поэтому слова литературного языка, в которых перед ж звучит е, А.А.
Шахматов признат церковнославянскими.
6. Начальная ю из праславянских начальных сочетаний *jу, *iу, которые на русской почве изменились в у. Таким образом, слова современного русского литературного языка, во-первых, начинающиеся с ю, а во-вторых, имеющие эквивалент с начальным у, исследователь признат церковнославянскими: юноша (qноша), юг (qгъ), юный (qный) и некоторые другие.
7. Тврдый звук з (образовавшийся в результате II палатализации из г) вместо мягкого. В праславянском языке звуки г, к, х в некоторых случаях переходили в з, ц, с, если им предшествовали гласные переднего ряда ь, i,. Образовавшиеся звуки были мягкими, мягкость они сохранили и в общерусском праязыке. Позже произошло отвердение звука ц (например, овца вместо овця), а з и с сохраняют свою мягкость до сих пор (в словах весь, князь и др.). А.А. Шахматов указывает на очень раннее отвердение звуков з, ц, с, образованных из г, к, х, в древнеболгарском языке и делает следующий вывод: «если в современном литературном языке найдм тврдое з, а не мягкое, на месте общеславянского мягкого з из г, то такое мягкое з свидетельствует о церковнославянском происхождении соответствующего слова»2. В качестве примера здесь приводятся такие слова, как польза, непритязательный, состязательный, обязать.
8. Вокализация редуцированных ъ, ь, находящихся в слабой позиции. Процесс падения редуцированных, проходивший, по мнению А.А. Шахматова и большинства современных исследователей, приблизительно во второй половине XII в. (в южных диалектах) – в конце XIII в. (в северных диалектах), заключается в Там же. – С. 78.
Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 79.
сокращении до нуля редуцированных в слабой позиции и в их вокализации в сильной позиции. Утверждая, что данный закон не знает исключений, А.А.
Шахматов вс же замечает наличие в памятниках письменности случаев вокализации ъ и ь в слабой позиции. Эти случаи исследователь делит на две категории, в каждой из которых отступления от закона объясняются аналогией.
К первой категории относятся такие слова, в которых звуки о и е (ъ, ь) перешли из одних падежных форм, где занимали сильные позиции, в другие, где данная позиция была слабой. Выравнивание основы могло происходить по косвенному падежу (например, Смоленск(ъ) вместо Сомол’неск под влиянием Смоленска, Смоленску) или, напротив, по именительному падежу (например, жреца, жнеца, кузнеца, игрока вместо жерца, женца, кузнца, игрка под влиянием форм именительного падежа жрец, жнец, кузнец, игрок). Такое выравнивание особенно широко представлено в словах, в которых после утраты редуцированных образовывались сложные группы согласных. В отдельных трхсложных словах с редуцированным в каждом слоге выравнивание происходило путм контаминации основ косвенных и именительного падежей: ропот вместо рпот из ръпътъ;
ропота вместо ропта из ръпъта.
«Ко второй категории относятся случаи появления о в предлоге со перед следующим с вместо с под влиянием со в других случаях): со своею, (со состряпать, состав, состариться, сослепа, со света, со степи, со стены под влиянием сослать, созвать, со сна, со ста»1.
Шахматовым отмечено и существование в литературном языке случаев вокализации ъ, ь, которые не могут быть отнесены ни к одной из двух выделенных категорий:
б) слова, в которых редуцированные изменяются в гласные полного образования в слабой позиции в некоторых суффиксах;
– – –
Шахматов А.А. Очерк современного русского литературного языка. – Изд-е 4-е. – М.: Учпедгиз, 1941. – С. 82.
9. Гласные ы, и на месте напряжнных редуцированных. К заимствованиям из старославянского языка А.А. Шахматов относит также слова с проясннным напряжнным редуцированным в сочетаниях -ие, -ия, -ии на конце.
В старославянских, а затем и в древнерусских памятниках напряжнные редуцированные в слабой позиции передавались на письме буквами ы, и:
пhЂние, листие. В эпоху падения ненапряжнных ъ, ь в слабой позиции исчезли из произношения и слабые напряжнные редуцированные во всех диалектах русского языка. Так в живом произношении появились сочетания «согласный + j + гласный»: лист’jе, лод’jа и т.п. Слова же, которые в современном русском литературном языке в данных сочетаниях сохраняют проясннный напряжнный редуцированный, исследователь считает церковнославянскими1.
Помимо названных, фонетической чертой, отличающей церковнославянский язык от русского, является начальный звук е в корнях некоторых слов, на месте которого восточнославянская норма предполагает произношение звука о.
(Например, в словах един, едва и др.).
Итак, названные фонетические особенности свидетельствуют о принадлежности слова к церковнославянскому языку. Их наличие – критерий церковнославянской фонетической нормы в литературном языке донационального периода.
Критериями же восточнославянской фонетической нормы, таким образом, являются следующие элементы:
1) 1-ое полногласие: город, мороз, ворота и др.;
2) согласный ч, рефлекс изменения сочетаний *tj, а также *kt, *gt с гласным переднего ряда: печь, ночь, речь и др.;
3) согласный ж, рефлекс изменения сочетания *dj: вижу, сужу и др.;
4) начальный звук о в корне слова (при наличии южнославянского варианта с начальным е в корне): остр, один и др.;
5) начальный звук у (при наличии южнославянского варианта с начальным ю): юг, уже и др.;
Там же. – С. 84 – 85.
6) начальные сочетания ро, ло (при наличии южнославянских вариантов с начальными сочетаниями ра, ла): лодка и др.;
7) наличие перехода звука е в звук о после мягкого согласного перед тврдым под ударением: мд, пс и др.;
8) падение напряжнных редуцированных в сочетаниях -ие, -ия, -ии на конце слова: плаванье, веселье, безвременье и др.
Кроме того, сюда относится ещ две фонетические особенности, не указанные
А.А. Шахматовым:
9) начальная я (при наличии южнославянского варианта с начальным а):
ягннок, явный и др.
10) сочетания ор, ол, ер в окружении согласных: волк, молва, верба и др.
Выделенные А.А. Шахматовым критерии выявления в основном фонетических церковнославянизмов и соответствующих русизмов стали активно использоваться в качестве аргументов в защиту гипотез о древнерусском или старославянском происхождении литературного языка донационального периода.
Так, слова с полногласием, начальными ро-, ло-, о- и «старым первым сочетанием *dj, *tj» для С.П. Обнорского становятся предметом «чрезвычайного стороны»1 интереса и значения по цельности своего выражения лексической "Русской правды" и важным доказательством того, что «русский литературный язык старейшей эпохи был в собственном смысле русским во всм свом остове»2.
Особое внимание «по объективным признакам отличаемым церковнославянским элементам» уделяет Л.П. Якубинский в книге "История древнерусского языка". Наиболее значимыми для древнерусского периода автор считает следующие соответствия генетически неоднородных рефлексов праславянских сочетаний: полногласие/ неполногласие, щ/ ч *tj, начальное е/ о.
За пределами данного перечня остатся рефлекс жд/ ж, поскольку, по мнению Л.П. Якубинского, «существовали две нормы передачи церковнославянского жд Обнорский С.П. "Русская правда" как памятник русского литературного языка // Изв. АН СССР. – Сер. VII. ООН, 1934.
Обнорский С.П. "Русская правда" как памятник русского литературного языка // Изв. АН СССР. – Сер. VII. ООН, 1934.
(более ранняя – ж и более поздняя – жд)»1. Не соглашаясь с А.А. Шахматовым по поводу утверждения о «неудержимой ассимиляции» церковнославянского языка, исследователь использует случаи передачи в древнерусских церковных текстах сочетания шт как щ (а не ч) в качестве доказательства чткой дифференциации церковнославянского и древнерусского произношения в словах типа свhшта, ношть, хошт@ и свhща, нощь, хощю и под.»2.
Значимыми являются мысли Л.П. Якубинского о механизмах выбора слова с тем или иным рефлексом. К числу причин, обусловливающих данный выбор, исследователь относит специфику содержания текста, результаты переписки и редакторской правки, особенности протографа и др.3 При этом Л.П. Якубинский обращает внимание и на наличие в текстах церковнославянизмов и русизмов, употребление которых имеет «случайный характер» и происходит «без всякой видимой мотивировки»4.
Проведнные Л.П. Якубинским наблюдения над гетерогенными элементами позволили исследователю выделить три группы церковнославянизмов: 1) смысловые, или понятийные, (брань – битва и борона – оборона); 2) стилистические, т.е. тождественные русским формам с семантической точки зрения, но имеющие определнное стилистическое задание (град – город, глава – голова)5; 3) бытующие в разговорном языке образованных людей (типа время)6.
Н.А. Мещерский, принимая классификацию Л.П. Якубинского, замечает, что семантические старославянизмы «не могли иметь восточнославянских лексических параллелей», потому что являлись религиозными терминами и, в большинстве случаев, входили в состав калек с греческих сложных слов (благоверие, доброгласие и т.п.)7. Соглашаясь с Л.П. Якубинским в том, что стилистические старославянизмы служили обогащению синонимических рядов, а также избежанию монотонности и тавтологии, Н.А. Мещерский включает в их перечень, наряду с Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М.: Учпедгиз, 1953. – С. 112.
Там же. – С. 102.
Там же. – С. 304.
Там же. – С. 307.
Критерием выбора лексемы с тем или иным рефлексом в данном случае может являться стилистическое окружение, употребление в устойчивом сочетании, в составе постоянного эпитета или использование в целях создания определнного ритмического рисунка.
Якубинский Л.П. История древнерусского языка. – М.: Учпедгиз, 1953. – С. 325 – 326.
Мещерский Н.А. История русского литературного языка. – Л.: Изд-во Ленингр. госуд. ун-та, 1981. – С. 74.
неполногласием, начальные сочетания ра-, ла-, сочетание жд (*dj), шт или щ (*tj) и т.п.1 Исследование роли церковнославянизмов в истории древнерусского языка, проведнное Л.П. Якубинским, в определнной степени явилось предпосылкой для выхода статьи Г.О. Винокура "О славянизмах в современном русском литературном языке". В данной работе автором чтко разграничиваются старославянизмы генетические и стилистические, понимаемые Г.О. Винокуром как «совершенно обычные слова современного русского языка, всякому понятные, общеупотребительные в письменной, а также в устной речи лиц, получивших хоть некоторое образование», но имеющие «хотя бы один элемент, восходящий к церковнославянскому источнику»: неполногласие, е, жд и щ вместо о, ж и ч.2 Г.О. Винокур рассматривает только 4 группы славянизмов из 12 выделенных А.А. Шахматовым. Распределив каждую из групп по трм разрядам в зависимости от отношений между генетическими вариантами, Г.О. Винокур приходит к выводу, что «славянизмы в стилистическом смысле употребляются редко»3.
В нашей работе критерием церковнославянской нормы мы будем считать наличие у слов следующих фонетических особенностей: неполногласия, сочетаний ръ, лъ, рь в окружении согласных, рефлекса щ, начальных звуков а, е, а также начальных сочетаний ра, ла.
Слова, в которых обнаруживаются 1-ое полногласие, сочетания ор, ол, ер в окружении согласных, рефлекс ч, начальные я, о, а также начальные сочетания ро, ло, нужно относить к числу проявлений восточнославянской фонетической нормы.
При этом мы не будем считать снижением строгой нормы литературного языка донационального периода некоторые черты, генетически соответствующие языку восточных славян. К таковым следует отнести, во-первых, употребление слов с рефлексом праславянского *dj. Исследователи не раз обращали внимание на высокую частотность использования в памятниках, реализующих строгую Там же. – С. 75.
Винокур Г.О. О славянизмах в современном русском литературном языке // Избранные работы по русскому языку. – М.:
Учпедгиз, 1959. – С. 443.
Там же. – С. 451.
норму, восточнославянского по происхождению рефлекса вместо ж церковнославянского Например, А.А.Шахматов в работе в жд.
"Церковнославянские элементы в современном русском литературном языке" отмечает: «Мы знаем, например, что церковнославянское жд очень рано уступило место русскому произношению с ж, и это в противоположность устойчивому сохранению церковнославянского щ, сравнительно редко уступавшего русскому ч.
Имеем возможность указать на несколько памятников 12 века, где жд систематически заменяется на ж»1. Наличие в современном литературном языке большого количества слов и грамматических форм с жд исследователь объясняет позднейшим влиянием и относит к позднейшему церковнославянскому слою.
Современное изучение древнерусского литературного языка в нормативном аспекте также касается вопроса о том, являются ли устойчивые русские элементы, последовательно отражаемые в тексте, нарушением строгой церковнославянской нормы. Б.А.Успенский связывает решение этой проблемы с теорией диглоссии.
Сосуществование двух языков (книжного церковнославянского и разговорного русского) на территории Киевской Руси не исключает их взаимного влияния друг на друга. Это приводит к адаптации церковнославянского языка на русской почве, вследствие чего «определнные языковые элементы, восточнославянские по своему происхождению, усваиваются церковнославянским языком русской редакции, т.е. допускаются нормой церковнославянского языка»2. Данный процесс проходит постепенно: первоначально соответствующие формы входят в церковнославянскую языковую норму на правах факультативных вариантов, в дальнейшем (с начала XII века) соответствующие восточнославянские элементы начинают восприниматься как нормативные, в то время как южнославянские написания могут допускаться лишь в качестве вариантных. В подтверждение своей точки зрения Б.А.Успенский указывает на тот факт, что с начала XII века Шахматов А.А. Церковнославянские элементы в современном русском литературном языке // Из трудов А.А.
Шахматова по современному русскому языку. – М.: Учпедгиз, 1952. – С. 245.
Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (XI – XIX вв.) – М.: Гнозис, 1994. – С. 33.
южнославянские написания в рукописях могут исправляться на русские, признаваемые правильными, нормативными.
В процессе освобождения восточнославянских текстов от южнославянских протографов и складывания орфографической нормы церковнославянского языка решающим фактором оказывается книжное (церковнославянское) произношение – «в древнейший период (до второго южнославянского влияния) орфография в общем ориентируется – в большей или меньшей степени – на книжное произношение, ему подчиняется и им проверяется; в частности, писцы стремились выдержать усвоенную ими у южных славян орфографию лишь в тех случаях, когда она не вступала в конфликт с книжным произношением»1.
Исследователь делает вывод о необходимости разграничения признаков церковнославянского языка русской редакции, входящих в норму этого языка, и признаков живого русского языка, находящихся вне этой нормы. Написание ж из праславянского *dj «безусловно входит в норму русского церковнославянского языка».2 По этой же причине к проявлению строгой нормы мы будем относить написание начального q (*ju), начального h (*j) и ъ, ь перед плавным в окружении согласных (*tъrt, *tъlt, *tьrt)3.
1.5. Понятию грамматической нормы церковнославянского языка и ее описанию по набору грамматических признаков в сопоставлении с соответствующими явлениями грамматической нормы языка деловой письменности посвящены работы М.Л. Ремневой. Автор исходит из положения о том, что в Древней Руси сложилась ситуация, которая характеризовалась наличием и противопоставлением двух нормированных языковых феноменов:
книжно-славянского языка и языка восточнославянской деловой письменности. На протяжении всей истории литературного языка деловой язык был Там же. – С. 35 – 36.
Селищев А.М. Старославянский язык. Изд. 3-е, стереотипное. – М.: Едиториал УРСС, 2005. – С. 220, Успенский Б.А.
История русского литературного языка (XI – XVII вв.) – М.: Аспект Пресс, 2002. – С. 137, 196.
противопоставлен церковнославянскому «не только по сфере применения, но и по характеру выражения аналогичных значений»1.
Для характеристики языковой системы грамматические показатели являются решающими, поэтому изучение особенностей именно грамматической нормы позволяет наиболее объективно охарактеризовать язык какого-либо древнерусского текста в нормативном аспекте. Особенно важны грамматические признаки, посредством которых может осуществляться противопоставление памятников разных жанров. «Набор грамматических признаков может быть различным, но характер их должен быть таким, чтобы факт наличия / отсутствия описываемых черт мог являться средством характеристики памятников книжнославянской и деловой восточнославянской письменности»2. В книжно-славянском языке есть грамматические черты, в определенной мере совпадающие с явлениями восточнославянской грамматической нормы (например, типы склонения существительных), а есть явления, по-разному оформленные в памятниках – в зависимости от ориентации на церковнославянскую традицию или на норму древнерусского языка. Признавая, что сам набор грамматических признаков может быть различным, М.Л.Ремнева в своих работах, посвященных описанию грамматической нормы памятников древнерусского литературного языка, опирается на реализацию в текстах следующего ряда грамматических характеристик: 1) глагольные формы прошедшего времени; 2) грамматические формы двойственного числа; 3) соотношение различных средств передачи временных значений; 4) соотношение различных средств передачи значений цели, императивности, желательности и условия.
С этих позиций по указанному набору грамматических признаков в монографии "История русского литературного языка" (1995 г.) М.Л.Ремневой исследован и описан язык памятников книжно-славянской и деловой письменности различных временных срезов донационального периода (с XI по XVII вв.) с целью проследить эволюцию грамматической нормы.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 54.
Там же. – С. 5.
Автор исходит из положения об историчности нормы и о возможности описания нормы определенного исторического периода или определенного жанрового корпуса текстов: «Практически определить норму книжного языка можно, ответив на вопросы, какими правилами руководствовались книжники в области графики, орфографии, грамматики, создавая свои произведения, что для них было ошибочным и невозможным, что имело лишь одну возможность, что допускало вариантные реализации. Норма в истории русского литературного языка Древней Руси – это искомое, подлежащее определению и характеристике»1.
Исследование памятников книжно-славянской письменности приводит автора к следующим характеристикам грамматической нормы церковнославянского языка:
1) «Язык памятников знает сложную систему прошедших времен для передачи значения действия (состояния) в прошлом». 2) Для памятников ранней церковнославянской письменности характерны условные конструкции "аще + презентная форма глагола/ императив/ сослагательное наклонение". 3) Синтаксическим средством выражения временного значения является оборот "дательный самостоятельный", а также предложения с союзом ~гда. 4) «Употребление форм двойственного числа известно во всех контекстах двойственности»2. 5) Целевые отношения передаются посредством конструкции "да + презентная форма глагола", супина и инфинитива. 6) Императивные отношения выражаются с помощью конструкции "да + презентная форма глагола" и формы императива3.
Норма языка деловой письменности представляет собой тип нормы, содержательно (по набору признаков) противоположный строгой норме церковнославянского языка, но типологически аналогичный ей. «Эта норма характеризуется: 1) использованием формы на в качестве единственного
Л средства для передачи значения действие (состояние) в прошлом. 2) При оформлении условных конструкций используются преимущественно Ремнева М.Л. О грамматической норме языка книжно-славянской и деловой письменности Древней Руси // Филологические науки. – 1991. – № 2. – С. 56.
Там же. – С. 57.
Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 33.
восточнославянские условные союзы в придаточной части конструкции и инфинитив – в главной. 3) Целевые значения оформляются посредством конструкций «а бы + форма на -л», «ожь (оже) + форма на -л», «атъ/отъ + презентная форма, редко используются супин и инфинитив; конструкция «да + презентная форма» для выражения цели, императивности и желательности отсутствует. 4) Для оформления временных конструкций используются восточнославянские союзы како и коли. 5) Функционирование форм двойственного числа свидетельствует о том, что грамматическому сознанию писцов категория двойственного числа чужда»1.
Итак, реализация названных в перечне грамматических признаков отчетливо демонстрирует противопоставленность двух письменных традиций на протяжении всей истории восточнославянской письменной культуры вплоть до нового времени, говорит о сосуществовании противопоставленных грамматических норм церковнославянского языка и языка деловой письменности.
При анализе грамматического строя Жития критерием церковнославянской нормы литературного языка мы будем считать правильное употребление форм двойственного числа в различных "контекстах двойственности", последовательное употребление четырх форм прошедшего времени, входящих в архаичную систему, употребление дательного самостоятельного оборота и конструкций с союзами ~гда, "ко для выражения временного значения, конструкций "да + презентная форма глагола" для выражения целевой семантики, форм повелительного наклонения или конструкций "да + императив/ презентная форма" для выражения значения побуждения, а также сложноподчиннного предложения с придаточным условия, присоединнным посредством союза аще.
1.6. Житийная (агиографическая) литература – достояние средневековой христианской культуры. Она появилась на Руси в IX – XII вв. и достигла наивысшего расцвета к XIV – XV вв. Основу жития составляет биография христианского святого. Автор создавал «условный, идеализированный образ … Ремнева М.Л. История русского литературного языка. – М.: Филология, 1995. – С. 358.
подвижника, жизнь и деятельность которого протекали в обстановке легенды и чуда»1.
Основные признаки жития как жанра средневековой литературы сформулированы В.О.
Ключевским в книге "Древнерусские жития как исторический источник":
Выполнение литературной задачи жития предполагает использование биографических фактов только в качестве готовой формы для создания идеального образа подвижника;
Из реальной биографии выбираются лишь те факты, которые помогают выполнить поставленную задачу;
Отобранные таким образом черты подвергаются обобщению, в результате которого индивидуальная личность исчезает за чертами идеального типа;
Агиограф и историк смотрят на описываемое лицо с различных точек зрения:
первый ищет в нм отражение отвлечнного идеала, второй – идеальных черт;
Обилие и качество биографических фактов в житии обратно пропорционально степени почитания святого, торжественности повода к созданию жития, а также хронологическому расстоянию, лежащему между кончиной святого и написанием жития2.
Житие является жанром не только и не столько литературным в современном понимании этого слова, сколько церковным, уже потому, что таковой в своей основе была вся средневековая христианская литература. Причиной возникновения агиографического жанра явилась необходимость удовлетворять потребности христианской церкви и христианского общества. Создание житийных текстов призвано было способствовать укреплению авторитета новой религии в глазах язычников, привлечению к ней последователей. Через прославление святых подвижников, на примерах из жизни конкретных людей агиография формировала стремление следовать нормам христианского морального идеала, образцы которого она давала обществу в доступной и хорошо знакомой из античной литературы форме жизнеописания, биографии. Кроме того, проложная разновидность Гудзий Н.К. История древней русской литературы. – М.: Аспект-Пресс, 2003. – С. 36.
Ключевский, В.О. Древнерусские жития как исторический источник. – М.: Наука, 1988. – С. 3.
житийных текстов изначально оказалась вовлечена в процесс богослужения, а следовательно, и подчинена его строгой регламентации. Жития играли роль документальных свидетельств в процессе подготовки церковной канонизации святых подвижников. Без сомнения, данные факторы не могли не предопределить особенностей содержания текстов агиографического жанра и не обусловить строгой закреплнности их формы.
Пришедший на Русь из Византии, агиографический жанр сложился там на основе античной биографии, оттолкнувшись от не и в то же время вобрав в себя и объединив черты трх е разновидностей: историчность и последовательность биографии-биос, эмоциональность и риторичность похвального слова, а также дидактическую моралистичность биографий Плутарха. Приспособленная к новому идеологическому содержанию и применнная к совершенно иному типу героя, сформировавшаяся жанровая схема послужила основой для создания византийского житийного канона, окончательно сложившегося к X в. и закреплнного произведениями Симеона Метафраста1.
Главной причиной возникновения на Руси оригинальных житий является стремление церкви к правовой и идеологической независимости от Византии:
необходимо было добиться канонизации собственных, русских святых, а непременным условием этого было наличие жития. Кроме того, церковь продолжала бороться за упрочение в государстве христианской религии и за обретение вс большего влияния в обществе. Поэтому агиограф, в первую очередь, ставил перед собой задачу нарисовать в свом произведении «такой образ святого, который соответствовал бы установившемуся представлению об идеальном церковном герое»2. Преследуя эту цель, авторы выбирали из реальной биографии подвижника лишь те факты, которые соответствовали подобному представлению, и замалчивали вс то, что с ним расходилось. Агиография стремилась прежде всего к поучительному воздействию на читателей, а не к достоверному изложению событий.
Аверинцев С.С. Плутарх и античная биография. – М.: Наука, 1973; Попова Т.В. Античная биография и византийская агиография // Античность и Византия. – М.: Наука, 1975. – С. 245 - 274.
Гудзий Н.К. История древней русской литературы. – М.: Аспект-Пресс, 2003. – С. 36.
У появления на Руси оригинальных житий есть и ещ одна, литературноэстетическая, причина: переводя и переписывая византийскую агиографическую прозу, находясь под е впечатлением, русские книжники испытывали желание попробовать и собственные силы в создании произведений этого жанра.
Первые русские жития имеют тесную связь со старшими Киевскими летописными сводами, вместе с которыми отражают отдельные эпизоды междуусобной борьбы XI – XII вв. Авторами агиографических статей в старейших Киевских летописных сводах и составителями отдельных житий XI в.
|
Примерная программа по русской литературе для школ с родным (нерусским) языком обучения составлена на основе федерального компонента государствен...» прикладных разделах логики вскоре после Второй мировой войны. Новое ответвление лингвистической фило...» литератур и языков (К 200-летию со дня рождения А.С.Пушк...» филологических наук Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор И.Н. Кайгородова Астрахань 2014 СОДЕРЖАНИЕ Введение..4 Глава 1. Теорети...» ГОГОЛЯ "МЕРТВЫЕ ДУШИ" И АНГЛОЯЗЫЧНОГО ТЕКСТА РОМАНА Ч. ДИККЕНСА "ДОМБИ И СЫН") Специальность 10.02.19 – теория языка АВТОРЕФЕРАТ диссертации на...» на соискание ученой степени кандидата филологических наук Саратов – 2013 Работа выполнена на кафедре русского языка и речевой коммуникации ФГБОУ ВПО "Саратовский государственный университет имени Н...» посвящена рассмотрению языковой ситуации в США в целом и в частности в городе Нью-Йорке как самом крупном из всех мегаполисов США...» романских языков и кафедра английского языка Т.С. Маркова, Т.И. Голубева СОЧЕТАЕМОСТЬ СОБСТВЕННЫХ И ИНОЯЗЫЧНЫХ НЕПОСРЕДСТВЕННО СОСТАВЛЯЮЩИХ В КОМПОНЕНТАХ...»
2017 www.сайт - «Бесплатная электронная библиотека - различные документы» Материалы этого сайта размещены для ознакомления, все права принадлежат их авторам.
|
«Житие Феодосия Печерского»
После «Чтения о Борисе и Глебе» Нестор пишет «Житие Феодосия Печерского» -- инока, а затем игумена прославленного Киево-Печерского монастыря. Это житие весьма отличается от рассмотренного выше большим психологизмом характеров, обилием живых реалистических деталей, правдоподобием и естественностью реплик и диалогов. Если в житиях Бориса и Глеба (особенно в «Чтении») канон торжествует над жизненностью описываемых ситуаций, то в «Житии Феодосия», напротив, чудеса и фантастические видения описаны так наглядно и убедительно, что читатель как бы видит своими глазами происходящее и не может не «поверить» ему.
Едва ли эти отличия только результат возросшего литературного мастерства Нестора или следствие изменения его отношения к агиографическому канону.
Причины здесь, вероятно, в другом. Во-первых, это жития разных типов. Житие Бориса и Глеба -- житие-мартирий, то есть рассказ о мученической смерти святого; эта основная тема определяла и художественную структуру такого жития, резкость противопоставления добра и зла, мученика и его мучителей, диктовала особую напряженность и «плакатную» прямоту кульминационной сцены убийства: она должна быть томительно долгой и до предела нравоучительной. Поэтому в житиях-мартириях, как правило, подробно описываются истязания мученика, а его смерть происходит как бы в несколько этапов, чтобы читатель подольше сопереживал герою. В то же время герой обращается с пространными молитвами к богу, в которых раскрываются его стойкость и покорность и обличается вся тяжесть преступления его убийц.
«Житие Феодосия Печерского» -- типичное монашеское житие, рассказ о благочестивом, кротком, трудолюбивом праведнике, вся жизнь которого -- непрерывный подвиг. В нем множество бытовых коллизий: сцен общения святого с иноками, мирянами, князьями, грешниками; кроме того, в житиях этого типа обязательным компонентом являются чудеса, которые творит святой, -- а это привносит в житие элемент сюжетной занимательности, требует от автора немалого искусства, чтобы чудо было описано эффектно и правдоподобно. Средневековые агиографы хорошо понимали, что эффект чуда особенно хорошо достигается при сочетании сугубо реалистических бытовых подробностей с описанием действия потусторонних сил -- явлений ангелов, пакостей, чинимых бесами, видений и т. д.
Композиция «Жития» традиционна: есть и пространное вступление, и рассказ о детстве святого. Но уже в этом повествовании о рождении, детских и отроческих годах Феодосия происходит невольное столкновение традиционных штампов и жизненной правды. Традиционно упоминание благочестия родителей Феодосия, многозначительна сцена наречения имени младенцу: священник нарекает его «Феодосием» (что значит «данный богу»), так как «сердечными очами» предвидел, что тот «хощеть измлада богу датися». Традиционно упоминание о том, как мальчик Феодосии «хожаше по вся дьни в цьркъвь божию» и не подходил к играющим на улице сверстникам. Однако образ матери Феодосия совершенно нетрадиционный, полный несомненной индивидуальности. Она была физически сильной, с грубым мужским голосом; страстно любя сына, она, тем не менее, никак не может примириться с тем, что он -- отрок из весьма состоятельной семьи -- не помышляет унаследовать ее сел и «рабов», что он ходит в ветхой одежде, наотрез отказываясь надеть «светлую» и чистую, и тем наносит поношение семье, что проводит время в молитвах или за печением просфор. Мать не останавливается ни перед чем, чтобы переломить экзальтированную благочестивость сына (в этом и парадокс -- родители Феодосия представлены агиографом как благочестивые и богобоязненные люди!), она жестоко избивает его, сажает на цепь, срывает с тела отрока вериги. Когда Феодосию удается уйти в Киев в надежде постричься в одном из тамошних монастырей, мать объявляет большое вознаграждение тому, кто укажет ей местонахождение сына. Она обнаруживает его, наконец, в пещере, где он подвизается вместе с Антонием и Никоном (из этого обиталища отшельников вырастает впоследствии Киево-Печерский монастырь). И тут она прибегает к хитрости: она требует у Антония показать ей сына, угрожая, что в противном случае «погубит» себя «перед дверьми печеры». Но, увидев Феодосия, лицо которого «изменилося от многого его труда и въздержания», женщина не может больше гневаться: она, обняв сына, «плакашеся горько», умоляет его вернуться домой и делать там, что захочет («по воли своей»). Феодосии непреклонен, и по его настоянию мать постригается в одном из женских монастырей. Однако мы понимаем, что это не столько результат убежденности в правильности избранного им пути к богу, а скорее поступок отчаявшейся женщины, понявшей, что, лишь став инокиней, она сможет хотя бы изредка видеть сына.
Сложен и характер самого Феодосия. Он обладает всеми традиционными добродетелями подвижника: кроток, трудолюбив, непреклонен в умерщвлении плоти, исполнен милосердия, но когда в Киеве происходит между княжеская распря (Святослав сгоняет с великокняжеского престола своего брата -- Изяслава Ярославича), Феодосии активно включается в сугубо мирскую политическую борьбу и смело обличает Святослава.
Но самое замечательное в «Житии» -- это описание монастырского быта и особенно творимых Феодосием чудес. Именно здесь проявилась та «прелесть простоты и вымысла» легенд о киевских чудотворцах, которой так восхищался А. С. Пушкин. 1 1 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М., 1941, т. XIV, с. 163.
Вот одно из таких чудес, творимых Феодосием. К нему, тогда уже игумену Киево-Печерского монастыря, приходит старший над пекарями и сообщает, что не осталось муки и не из чего испечь братии хлебы. Феодосии посылает пекаря: «Иди, съглядай в сусеце, еда како мало муки обрящеши в нем...» Но пекарь помнит, что он подмел сусек и замел в угол небольшую кучку отрубей -- с три или четыре пригоршни, и поэтому убежденно отвечает Феодосию: «Истину ти вещаю, отьче, яко аз сам пометох сусек тот, и несть в немь ничьсоже, разве мало отруб в угле единомь». Но Феодосии, напомнив о всемогуществе бога и приведя аналогичный пример из Библии, посылает пекаря вновь посмотреть, нет ли муки в сусеке. Тот отправляется в кладовую, подходит к сусеку и видит, что сусек, прежде пустой, полон муки.
В этом эпизоде все художественно убедительно: и живость диалога, и эффект чуда, усиленный именно благодаря умело найденным деталям: пекарь помнит, что отрубей осталось три или четыре пригоршни, -- это конкретно зримый образ и столь же зримый образ наполненного мукой сусека: ее так много, что она даже пересыпается через стенку на землю.
Очень живописен следующий эпизод. Феодосии задержался по каким-то делам у князя и должен вернуться в монастырь. Князь приказывает, чтобы Феодосия подвез в телеге некий отрок. Тот же, увидев монаха в «убогой одежде» (Феодосии, и будучи игуменом, одевался настолько скромно, что не знавшие его принимали за монастырского повара), дерзко обращается к нему: «Чьрноризьче! Се бо ты по вься дьни пороздьнъ еси, аз же трудьн сый [вот ты все дни бездельничаешь, а я тружусь]. Не могу на кони ехати. Но сице сътвориве [сделаем так]: да аз ти лягу на возе, ты же могый на кони ехати». Феодосии соглашается. Но по мере приближения к монастырю все чаще встречаются люди, знающие Феодосия. Они почтительно кланяются ему, и отрок понемногу начинает тревожиться: кто же этот всем известный монах, хотя и в убогой одежде? Он совсем приходит в ужас, когда видит, с каким почетом встречает Феодосия монастырская братия. Однако игумен не упрекает возницу и даже велит его накормить и заплатить ему.
Не будем гадать, был ли такой случай с самим Феодосием. Несомненно другое -- Нестор мог и умел описывать подобные коллизии, это был писатель большого таланта, и та условность, с которой мы встречаемся в произведениях древнерусской литературы, не является следствием неумения или особого средневекового мышления. Когда речь идет о самом понимании явлений действительности, то следует говорить лишь об особом художественном мышлении, то есть о представлениях, как следует изображать эту действительность в памятниках определенных литературных жанров.
В течение последующих веков будут написаны многие десятки различных житий -- велеречивых и простыв примитивных и формальных или, напротив, жизненных и искренних. О некоторых из них нам придется говорить в дальнейшем. Нестор же был одним из первых русских агиографов, и традиции его творчества найдут продолжение и развитие в сочинениях его последователей.
"Житие Феодосия Печерского" написано иноком Киево-Печерского монастыря Нестором, которому большинство исследователей приписывает и создание "Повести временных лет". По вопросу о времени возникновения жития мнения ученых расходятся. Одни (А. А. Шахматов, М. Д. Приселков) относят произведение к 1080-м гг., полагая, что оно составлено вскоре после смерти печерского игумена, когда память о нем была еще свежа. Этим можно объяснить обилие исторических и бытовых подробностей, внутреннюю хронологию и поразительную точность в рассказе Нестора о жизни Феодосия. Агиографу известно, что будущий святой родился в городе Васильеве недалеко от Киева, что позднее его семья переехала в Курск. По свидетельству Нестора, отец Феодосия умер, когда мальчику было 13 лет, а его мать четыре года не могла разыскать сына, ставшего монахом. По мнению других исследователей (С. А. Бугославского, И. П. Еремина), житие святого было создано в начале XII в., когда вокруг личности Феодосия уже возник ореол легенды. Однако в этом случае кажется странным, что в произведении не упомянуты такие этапные события в истории Киево-Печерского монастыря, как освящение Успенского собора (1089) и перенесение мощей святого (1091).
Феодосий Печерский скончался 3 мая 1074 г., следовательно, его житие не могло быть написано раньше этого срока. Общерусская канонизация святого, предпринятая по инициативе киевского князя Святополка Изяславича, произошла в 1108 г. Ей предшествовало местное, монастырское, почитание святого, о чем свидетельствует открытие и перенесение мощей Феодосия в печерскую церковь Успения Богородицы. Наличие жития - непременное условие причисления к лику святых, поэтому работа Нестора, скорее всего, была приурочена к этому событию. Во всяком случае житие Феодосия появилось после "Чтения о Борисе и Глебе", о чем автор упоминал во вступлении.
Мнение исследователя
По убеждению В. Н. Топорова, опыт Нестора в создании агиографического произведения о Борисе и Глебе нс мог обеспечить ему успеха в работе над жизнеописанием Феодосия Печерского. При написании "Чтения о Борисе и Глебе" все внимание автора было сосредоточено на последних эпизодах жизни героев, на острейшей коллизии и поэтике плача. "Житие Феодосия Печерского" принадлежало к другому типу агиографических произведений. Кроме того, это первое самостоятельное творение Нестора, поскольку в "Чтении" он выступил как "вторичный" автор – "компилятор, редактор и распространитель того, что ему было известно по “Сказанию о Борисе и Глебе” или некоему другому тексту о них, который к 1072 г. (самое позднее) уже должен был существовать".
"Списание жития" – труд долгий и кропотливый, требующий литературной выучки и мастерства. Это не одномоментный акт, а процесс, который мог длиться десятилетиями. О большой подготовительной работе свидетельствует, в частности, то, сколько "самовидцев" жизни и чудес святого было опрошено Нестором. Среди информантов агиографа келарь Киево- Печерского монастыря Феодор, которому мать Феодосия рассказала о ее конфликте с сыном; один из монастырской братии, кто, проделав дырочку в двери, видел, как умирал святой; игумен Михайловского монастыря Софроний, поведавший о явлении "божественного света" над обителью Феодосия; отрок-возница, которому святой дал наглядный урок христианского смирения.
"Житие Феодосия Печерского" показывает, насколько свободно древнерусский автор владел искусством агиографического повествования. Следуя жанровому канону, Нестор насытил произведение традиционными для жития образами и мотивами. Во вступлении, используя литературный прием самоуничижения, автор представился читателю как "грѣшьный Нестер", "грубъ сы и неразумичьнъ", который "дерзнул" написать о Феодосии Печерском, положившем начало монашеству на Руси, чтобы прочитавшие житие русского святого укрепились в вере и исполнились гордости за свой народ. Рассказывая о детстве Феодосия, Нестор отметил духовную зрелость героя, который "къ дѣтьмъ играющимъ не приближашеся, якоже обычай есть унымъ, нъ и гнушашеся играмъ ихъ". Общению со сверстниками Феодосий предпочитал чтение книг Священного Писания и посещение церкви. Став игуменом, Феодосий творит чудеса: с помощью молитвы одолевает бесов и наполняет пустой сусек в монастырской кладовой мукой; когда братии не на что купить еду, "светлый отрок" приносит Феодосию золотую гривну. Печерский игумен поражает всех своим трудолюбием, аскетизмом и смирением. Он носит власяницу из колючей шерсти, прикрывая ее сверху ветхой свитой. Из-за "худых риз" игумена часто принимают за нищего, а "неразумные" смеются над ним. Как и положено в житии святого, Феодосий предрекает день своей кончины, успевая попрощаться с братией монастыря и обратиться к ней с поучением, а саму смерть встречает с достоинством и спокойствием. В день преставления святого над монастырем виден огненный столп, поднимающийся до небес. Тело Феодосия остается нетленным, а люди, обращающиеся к нему с молитвой, получают помощь: один исцеляется; другому Феодосий, явившись во сне, открывает имя обокравшего его вора; третий, опальный боярин, вновь обретает расположение и милость князя.
Опираясь на жанровый канон и активно используя в качестве источников памятники византийской агиографии – жития Антония Великого, Саввы Освященного, Евфимия Великого и других святых, Нестор смело выходит за рамки дозволенного "списателю" жития, проявляя художественную оригинальность и самостоятельность. Даже в рассказе об огненной дуге, указавшей место для строительства Успенской церкви, Нестор далек от слепого копирования аналогичного чуда в житии Саввы Освященного. Обработка традиционного сюжета привела к тому, что он был прочно вписан в русскую действительность XI в., а отсылка к литературному источнику только подчеркнула равнозначность Феодосия Печерского авторитетным деятелям христианской церкви.
Нестор нарушает одно из главных жанровых правил – изображать святого вне конкретных примет времени и пространства как некий нравственный эталон для всех времен и народов. Автор жития Феодосия стремится передать неповторимый колорит эпохи, что превращает произведение в ценный источник исторических сведений. Из него мы узнаем, какой устав регулировал жизнь в Киево-Печерском монастыре, как он рос и богател, вмешивался в борьбу князей за киевский стол, способствовал развитию просвещения и книжного дела на Руси.
Основная часть жития святого напоминает "агиографическую летопись" Киево-Печерского монастыря, поскольку включает в себя рассказы о духовных наставниках, сподвижниках и учениках Феодосия. Крупным планом, подчас заслоняя фигуру главного героя, в житии дан образ Никона Великого, несколько раз спасавшегося от княжеского гнева в далекой Тмутаракани и основавшего там монастырь, подобный Печерскому. Конфликт Феодосия с матерью во многом повторяет история пострижения Варлаама. Его отец, киевский боярин Иоанн, силой возвращает сына домой, но тот отказывается от любви жены, еды и одежды. Опасаясь, что сын умрет от голода и холода, боярин Иоанн смиряется и отпускает Варлаама в пещеру к Антонию. Родные и слуги, расставаясь с монахом, оплакивают его, словно покойника. В дальнейшем из жития Феодосия мы узнаем о том, что Варлаам стал игуменом Дмитровского монастыря, совершил два путешествия в Иерусалим и Константинополь, а купленные там иконы и церковную утварь завещал Печерскому монастырю. Создание Нестором целой галереи образов сподвижников Феодосия, близких ему по характеру и судьбе, должно было, по словам Г. Подскальски, свидетельствовать о плодотворности процесса формирования "духовной элиты юной русской церкви". Эпизоды, связанные с деятельностью Антония и Никона, Варлаама и Ефрема, Исайи и Стефана, врываются в повествование о Феодосии, придавая произведению пропатериковый характер. Это создает условия для раннего вхождения жития Феодосия в Киево-Печерский патерик – сборник рассказов об истории монастыря и его подвижниках.
Исследователи отмечают, что русский житийный герой в большей степени деятелен, чем герои переводных житий, поскольку монашество для него есть проявление активной жизненной позиции, борьбы за новую государственную идеологию – христианство. По этому пути шли люди энергичные, талантливые, стремившиеся вырваться за рамки старого семейнобытового уклада, чтобы участвовать в церковном и государственном строительстве. Феодосий Печерский в изображении Нестора – не монах- затворник, а рачительный хозяин, строитель и дипломат, который сумел сделать монастырь из пещерного наземным, ввести общежительный Студийский устав, привлечь к своей деятельности покровителей из богатой и влиятельной боярско-княжеской среды.
Феодосий Печерский обладал талантом просветителя и писателя- публициста: он воспитывал в монахах любовь к пище духовной, участвовал в процессе изготовления книг, мастерски владел словом и пером. Когда на киевском престоле обосновался Святослав, прогнавший старшего брата Изяслава, Феодосий отказался в повседневных молитвах упоминать его имя как имя великого князя, обратился к Святославу с "гневной епистолой". Это послание до нас не дошло, но о его содержании и стиле можно судить по реакции князя: "И яко тъ прочьте епистолию ту, разгнѣвася зѣло, и яко львъ рикнувъ на првьдьнааго, и удари тою о землю. И якоже отътолѣ промъчеся вѣсть, еже на поточение осужену быти блаженому". Лишь авторитет монастыря и его игумена спасли Феодосия от мести князя. Святослав понимал, что его власть нуждается в освящении церковью, поэтому он не "разметал" монастырь, как грозился, а, смирив гнев, "возлюбил" святого и его обитель.
Огромно значение личности Феодосия в процессе формирования христианской нравственности. Герой Нестора на протяжении всей жизни неустанно совершенствовал свою духовную природу. Он, как отец, заботился о вверенной ему монастырской братии, стуком в дверь кельи напоминая, что монах призван денно и нощно трудиться. "Собою образъ вьсѣмъдая", Феодосий воспитывал и мирян, в том числе княжеского рода. В этом смысле показательна сцена пира у Святослава Ярославича. В княжеских хоромах шумно от музыки и веселья, только Феодосий сидит рядом с князем, опустив очи долу, и вдруг, наклонившись к Святославу, тихо вопрошает: "Вот так ли будет на том свете?" – что вызывает у князя слезы умиления и раскаяния.
Русские агиографы XI–XII вв. сделали немало открытий в области изображения внутреннего мира человека. Автор "Жития Феодосия Печерского" не случайно излишне подробно рассказал о детстве героя, его родителях и ранней любви к Богу. Начало жития на первый взгляд перегружено биографическими деталями. Причиной тому является нс только хорошая осведомленность Нестора, но и стремление агиографа, нарушая канон, показать духовный рост Феодосия, совершенствование его добродетелей от работы в детстве вместе со смердами в поле или в "пеклянице", где он пек просфоры и даже почернел от печного жара, до борьбы с праздностью монахов, которую он ведет уже будучи игуменом. "Не дада рукама своима ни ногама покоя", подавая пример братии, Феодосий первым начинал любую работу в монастыре и последним покидал после службы церковь.
Реальный жизненный путь святого был стремителен и короток (он умер, не дожив до 40 лет), однако обилие и многообразие сделанного им, по замечанию В. Н. Топорова, рождает иллюзию продолжительности его жизни и подвижнической деятельности. Трудничество Феодосия Печерского резко расширяло сферу его общения; в нее попадали люди из самых разных слоев общества, которые проявляли себя как сочувственники или противники святого. Таким образом, нарушался традиционный для жития хронотоп. Жизненное пространство монаха должно было ограничиваться стенами пещерки, кельи, монастыря, в то время как его душа совершала восхождение по лестнице христианских добродетелей и открывала мир вечных ценностей. Однако пострижение Феодосия в монахи только упрочило и разнообразило его связи с "земным", поэтому геройный мир жития не сужается, а стремительно расширяется. Если до ухода в монастырь круг общения Феодосия не выходил за рамки семьи и небольшого города, где жили его родители, то киевский период жизни монаха богат встречами с людьми разного вероисповедания, социального статуса, характера. Феодосий вступает в прение о вере с евреями, защищает от неправедного судьи вдову, дает уроки смирения и благочестия мирянам, от князя Святослава до безымянного возницы. Через учеников и последователей Феодосий осуществляет связь с другими городами Руси и крупнейшими центрами православного мира.
Нестор наделил героя чувствительным сердцем: святой плачет от радости, когда Никон постригает его в монахи; встретившись с ним после долгой разлуки, Феодосий кланяется учителю до земли, обнимает его, падает на колени и нс может сдержать слез. Святой, "аще бо видяше нища или убога, въ скърби суща и въ одежи худѣ, жаляашеси его ради и вельми тужаше о семъ и съ плачьмь того миновааше". Сострадание и милосердие Феодосия не были прихотью праздного сердца, они претворялись в добрые дела, которые Нестор не устает перечислять, характеризуя героя через совершенные им поступки. Так, для нищих и убогих Феодосий распорядился построить рядом с монастырем церковь во имя Стефана Первомученика, отдавая на их содержание десятую часть монастырского имущества. В свой монастырь он принимал и богатых, и бедных, причем постригал их не сразу, давая привыкнуть к строгим правилам иноческого жития. С "радостью душевной" он принимал обратно беглецов, согревая их верой в возможность нравственного возрождения. Вместе с тем Феодосий проявлял непреклонность характера, когда речь шла о нарушении монастырского устава или порядка наследования киевского престола. Он бросал в печь обнаруженные в кельях монахов, сверх разрешенного уставом, одежду и пищу; запрещал в неурочное время открывать монастырские ворота, даже если перед ними стоял великий князь. Главным для Нестора было создание "портрета души" героя. Феодосий Печерский "ни гнѣвьливъ, ни яръ очима, нъ милосьръдъ и тихъ". Вместе с тем агиограф отмечал редкую выносливость и физическую силу Феодосия, который "телом был могуч и крепок" и мог выполнять самую тяжелую работу в монастыре: носить воду и дрова из леса, молоть муку и месить тесто.
Житийный антигерой часто выступал в образе "злой жены", которая уподоблялась "сосуду дьявола". В сочинении Нестора после традиционной характеристики родителей святого как благочестивых людей изображен конфликт Феодосия с матерью, которая страстно любит сына и желает видеть его наследником богатого имения. В краткой портретной зарисовке агиограф подчеркнул мужеподобный облик женщины, крепкой телом, сильной и решительной, обладающей грубым, низким голосом и страшной в гневе. Рано овдовев, она противится желанию старшего сына уйти в монастырь или стать паломником. Настигнув беглеца, "от ярости же и гнѣва... имъши и за власы, и поврьже и на земли, и своима ногама пъхашети"; вернув Феодосия домой, она до изнеможения избивает его и заключает в оковы. Внешний облик женщины, сцены диких расправ с непокорным сыном – все это внушает отвращение, однако нельзя не сочувствовать материнскому горю, когда после очередного побега Феодосия, она ходит "въ градѣ своемь и въ окрьстьнихъ градѣхъ и яко не обрете его, плакаашеся по немь лютѣ, биющи въ пьрси своя яко и по мрьтвѣмь". Мать назначает большую награду за известие о пропавшем сыне, и, разыскав в Киеве пещеру Антония, то молит, то кричит в гневе на старца: "Яви ми сына моего, да не зълѣ умьру, се бо сама ся погублю предъ дверьми печеры сея, аще ми не покажеши его". Увидев изможденного от труда и поста Феодосия, мать обнимает его и горько плачет, умоляя вернуться домой. Не сила веры сына, а любовь к нему заставила женщину постричься в киевском Никольском монастыре, чтобы иметь возможность видеть Феодосия. Образ матери святого у Нестора лишается одноплановости, становится полнокровным и живым. Рассказ о борьбе Феодосия за право жить нс "земной", а "небесной" любовью обретает интригу и сюжетную напряженность, начинает напоминать "благочестивый роман".
Основную часть монашеской биографии Феодосия Нестор строит как цикл новелл, каждая из которых иллюстрирует одну из добродетелей святого: смирение, трудничество, аскетизм, красоту и силу духа. Сюжетную остроту житийному повествованию придает обилие бытовых сцен из жизни печерского игумена. Мы видим Феодосия едущим на коне вместо возницы, когда он поздно вечером возвращается в монастырь от князя Изяслава. Возницу ввела в заблуждение ветхая одежда Феодосия; он подумал, что перед ним рядовой монах, и предложил праздному "по вься дьни" иноку потрудиться вместо него, а сам устроился в повозке и проспал всю ночь. Когда утром возница увидел, что встречные с почтением кланяются Феодосию, а монахи встречают его как игумена, он понял свою ошибку. Феодосий же не наказал возницу за грубость и леность, а приказал накормить и отпустить, щедро одарив. Тем самым традиционный житийный сюжет, который должен свидетельствовать о смирении святого, под пером Нестора обретает конкретность бытовой ситуации, обрастает диалогическими сценами, оживляющими рассказ, а лежащий в основе эпизода мотив неожиданного прозрения превращает его в миниатюру новеллистического характера. Из этого эпизода мы узнаем о народном, далеком от благочестия, отношении к монашеству, а сам образ святого, который, чтобы не уснуть и не упасть с коня, шагает ночью рядом с лошадью, оказывается прочно вписанным в повседневный быт.
Подробностями бытового характера насыщены чудеса, творимые Феодосием. Ключник, убеждая игумена, что в монастырской кладовой нет ни капли меда, в доказательство "опроворотилъ... съсудь тъщь и ниць положилъ". Мука, по молитве Феодосия наполнившая пустой сусек, пересыпается через край, хотя старший из пекарей помнит, что в углу подметенного им сусека оставалось лишь три-четыре пригоршни отрубей. Эти детали делают изображенное Нестором зримым, убеждают читателей в реальности происходящих чудес.
Тесно связаны с монастырским бытом и демонологические мотивы жития, напоминающие народные былички. Бесы то "пакостят" в хлеву, то в доме, где братия печет хлеб, рассыпают муку или разливают закваску. Они мешают Феодосию молиться, "являясь" в пещеру, где святой затворялся во время Великого поста, и так громко бьют в бубны и дудят в сопели, что от "бесовской музыки" содрогаются стены.
Житие имеет классическую трехчастную композицию, где биографическую часть обрамляют риторические вступление и заключение. Отдельные эпизоды житийного "средника" объединены личностью главного героя и автора-повествователя. Они расположены "по ряду", подчиняясь либо хронологии событий в жизни Феодосия и Печерского монастыря, либо общей тематике рассказов о добродетелях святого и его чудесах. В житии Феодосия чудеса сгруппированы в основном согласно тематическому признаку. Они довольно однотипны, представляя собой различные вариации библейского мотива чудесного насыщения. Когда в монастыре недостает денег или муки, вина для литургии или деревянного масла для лампад, после молитвы святого ситуация изменяется к лучшему. На следующий же день некий боярин, либо кто-то из богатых киевлян, либо домоправительница князя Всеволода присылают в монастырь необходимое, причем Нестор с тщательностью документалиста расписывает, что именно и в каком количестве входило в дар монастырю.
Житийное повествование строится на контрастах. Если рядовые монахи по праздникам вкушают кашу с медом и белые хлебы, то Феодосий довольствуется сухим хлебом и вареными овощами без масла, запивая их водой. Нестор противопоставляет понятия телесной и духовной пищи, отмечая, что печерский игумен, "яко пастухъ добрый", монахов "пасяше, уча и утѣшая и словѣсы увѣщавая душа ихъ, къръмляше и напаяя не престаяше", т.е. своими поучениями насыщая и утоляя их духовную жажду.
Создавая преподобническое житие, Нестор использует характерные для этого жанра символические тропы. Феодосий Печерский – "свѣтило, въ вьсемь мирѣ видимое и просиявъшее въ всемь чьрноризьцемъ", а его монастырь подобен "небеси, и въ немъ блаженый отець нашь Феодосий паче солнца въсиявъ добрыими дѣлы". Традиционна эпитетика жития, где авторская оценка нравственной сути героев дана через определения ("христолюбивый" князь Изяслав) или сравнения (разбойники, пришедшие грабить монастырь, "акы звѣрие дивим"). Возвышенность стилю жития придает употребление сложных слов ("медоточьные словеса", "богодъхновеный игумен"), а также сопряжение в одном контексте слов с конкретным и абстрактным значением, что подчеркивало главную антитезу – противопоставление материального и духовного начала в жизни человека ("свѣтлая" одежда и "свѣтлая" душа). Автор жития активно обращается к системе сравнений и аллегорических картин, уходящей корнями в книги Священного Писания. Варлаам спешит в пещеру к Антонию как птица, вырвавшаяся из сети, или серна – из западни. Монахи впитывают наставления игумена Феодосия, "яко земля, жажющия воды". Бог, уверяет Нестор, "не попустил" Феодосию стать странником, чтобы он не покинул свою страну: уйдет пастырь, и опустеет пажить, и зарастет тернием и бурьяном, и разбредется стадо. Стиль жития становится афористичным, когда Нестор прямо или скрыто цитирует евангельский текст, например, призывая монахов устами Феодосия подражать "птицам небесным", которые не думают о завтрашнем дне, полагаясь на то, что Бог их "препитает". Или вспоминает евангельскую притчу о достойном рабе, умножившем талант, данный господином, и недостойном, талант сокрывшем; или рассуждает о том, что "смерть – покой для праведника".
Агиограф скуп на пейзажные зарисовки, которые в житии Феодосия выступают в своей символической функции. Огненный столп над монастырем в день кончины Феодосия служит доказательством его святости. После смерти печерского игумена "пооблачилося небо, и съниде дъждь", чтобы разогнать толпу, собравшуюся у ворот монастыря. Когда же "дьждь прѣста и сълньце въсия", монахи смогли, как завещал Феодосий, без лишних почестей перенести его тело в пещеру.
С понятием духовности и святости связана в житии символика числа три. Лишь третий побег из дома для Феодосия был удачным, когда он три недели шел к Киеву вслед за купеческим обозом. Перед смертью игумен трижды обращается с поучением к братии, причем Нестор каждый раз по-новому разрабатывает этот традиционный мотив, варьируя и смысл, и форму обращения Феодосия к печерским монахам. Первый раз, прозрев свой скорый уход из жизни, но утаив это от братии, игумен произносит "слово о спасении души", что интригует иноков и рождает догадку: видимо, Феодосий желает уйти из монастыря и поселиться в пустынном месте. Со вторым поучением к братии игумен обращается после болезни, тяжесть которой усугубил недавно завершившийся Великий пост. Феодосий трясся в ознобе и пылал в жару, три дня не мог ни слова сказать, ни очами повести, и все подумали, что он умер. Когда стало легче, он собирает вокруг себя братию и признается, что истекает время его земной жизни и надо спешить с выбором нового игумена. После поставления на игуменство Стефана Феодосий снова поучает братию, объявляя день своей смерти.
Написанное Нестором "Житие Феодосия Печерского" заложило основу для развития в русской литературе жанра преподобнического жития, оказало влияние на поэтику агиографических произведений о Сергии Радонежском и Кирилле Белозерском, Пафнутии Боровском и Иосифе Волоцком, Зосиме и Савватии Соловецких.
Первые опыты русской литературы в житийном жанре подготовили расцвет агиографии в период зрелого Средневековья, сделали жития святых школой нравственности, сокровищницей духовного опыта, любимым народным чтением. Не случайно писатели Нового времени обращались к литературе житий в поисках истоков русского национального характера.
Житие-жанр, повествующий о жизни реального исторического лица, канонизированного после смерти. Русские жития сложились на основе византийских. Жанр складывался в первые века христианства и должен был служить иллюстрацией к христианским заповедям. В первых житиях многие чудеса повторяли чудеса Христа. Они были безыскусны по форме, но постепенно идёт их усложнение. Признаки жития: идеализация (идеальные святые, идеальное зло); по композиции-строгое следование канонам(вступление-множество топосов, самоуничижение автора, обращение к Богу за помощью; центральное повествование-рассказ или упоминание о родителях; рассказ о детстве героя; повествование о его жизни и подвигах; рассказ о смерти и посмертных чудесах; заключение-похвала или молитва святому); повествователь-всегда образованный и начитанный человек, дистанцирующий себя с героем, приводящий сведения и о себе, отчётливо выражающий свою позицию по отношению к герою с помощью библейских цитат; язык-церковно-славянский и живой разговорный, широкое использование тропов и библейских цитат.«Житие Феодосия Печерского» было написано иноком Киево-Печерского монастыря Нестором. Следуя жанровому канону, автор насытил житие традиционными образами и мотивами. Во вступлении он самоуничижается, в рассказах о детстве Феодосия говорит о его духовности, говорит о посмертных чудесах. Но Нестор нарушает одно из главных жанровых правил-изображать -> святого вне конкретных примет времени и народов. Автор стремится передать колорит эпохи, что превращает произведение в источник ценных исторических сведений. Из него мы узнаём, какой устав регулировал жизнь в Киево-Печерской лавре, как монастырь рос и богател, вмешивался в борьбу князей за киевский стол, способствовал развитию книжного дела на Руси. Основная часть жития иногда напоминает «агиографическую летопись» Киево-Печерского монастыря, т.к. включает в себя рассказы о духовных наставниках, сподвижниках и учениках Феодосия. Помимо монашеской жизни Феодосия показано его участие в политической жизни Руси, что также увеличивает ценность «Жития» как литературного памятника.
«Житие» заложило основу для развития в русской литературе жанра преподобнического жития.
14. Характеристика жанра хождений. Особенности «Хождения игумена Даниила» как первого памятника паломнической разновидности жанра. Работа н.И.Прокофьева «Хождение: путешествие и литературный жанр».
Хождение-жанр, повествующий о реально существующем путешествии. Различают паломнические, купеческие, посольские и землепроходческие хождения. Признаки жанра хождения: события-реально исторические; по композиции-цепь путевых очерков, соединённых по хронологическому или топографическому признаку; повествователь-не обязательно образованный, но обладающий обязательными личностными качествами-смелостью, энергичностью, дипломатичностью, веротерпимостью, он не стремится приукрасить, идеализировать события; язык-простой, разговорный древнерусский, использование иностранных слов для номинативной функции, чаще всего используются сравнения. В путевой лит-ре Древней Руси Прокофьев выделяет 5 групп «хождений»: документально-художественные произведения очеркового порядка, составленные на основе личных впечатлений; «путники»-краткие практические указатели маршрута; «скаски»-записи устных рассказов русских людей, побывавших в чужих странах или приезжавших на Русь иноземцев; статейные списки-отчёты русских послов о поездке за границу с дипломатической миссией; легендарные или вымышленные рассказы о путешествиях, составленные с публицистической целью. Первый образец этого жанра-«Паломническое хождение игумена Даниила в Палестину». Произведение начинается довольно обширным вступлением. Даниил использует самоуничижение, говорит о цели написания: чтобы люди, которые не могли путешествовать, получили духовное наслаждение. Но 2-ая сторона его цели-труд, сотворение «прикупа» таланту, данному ему. По композиции это цепь путевых очерков, соединённых по топографическому принципу. Для «Хождения» характерно слияние легендарного, источником которого могли быть Библия, апокрифы, народные предания, с реальным, топографически достоверным. Особенности «Хождения игумена Даниила»: описания святых мест; множество реальных пейзажных зарисовок, он стремится к предельной конкретности изображаемого; пересказ или упоминание житийных, библейских или апокрифических легенд; повествование о самом путешествии и рассуждения о повествователе. Также поразительна разносторонность интересов игумена: помимо святых мест его интересуют практические вопросы-оросительная система Иерихона, добыча фимиама на острове Кипр, особая планировка Иерусалима, построенного в форме 4-х конечного креста. Для стиля произведения характерен лаконизм и скупость языковых средств. Даниил избегает абстрактных слов, предпочитая простую лексику конкретно-бытового характера. Эпитеты обычно носят описательный или оценочный характер. Простой язык объясняется тем, что игумен с самого начала дал себе установку писать просто и понятно для обычных людей. Хождение игумена Даниила» ценно как обстоятельный путеводитель для русских паломников и источник археологических сведений об Иерусалиме. В его произведении, первом в своём жанре, формировались основные каноны написания хождений, которые впоследствии стали отличительными признаками для этого жанра.
